Трясущимся людям

         в квартирное тихо

         стоглазое зарево рвется с пристани.

         Крик последний, —

         ты хоть

         о том, что горю, в столетия выстони!

2

         Славьте меня!

         Я великим не чета.

         Я над всем, что сделано,

         ставлю «nihil»[5 - «ничто» (лат.).].

         Никогда

         ничего не хочу читать.

         Книги?

         Что книги!

         Я раньше думал —

         книги делаются так:

         пришел поэт,

         легко разжал уста,

         и сразу запел вдохновенный простак —

         пожалуйста!

         А оказывается —

         прежде чем начнет петься,

         долго ходят, размозолев от брожения,

         и тихо барахтается в тине сердца

         глупая вобла воображения.

         Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

         из любвей и соловьев какое-то варево,

         улица корчится безъязыкая —

         ей нечем кричать и разговаривать.

         Городов вавилонские башни,

         возгордясь, возносим снова,

         а бог

         города на пашни

         рушит,

         мешая слово.

         Улица му?ку молча пёрла.

         Крик торчком стоял из глотки.

         Топорщились, застрявшие поперек горла,

         пухлые taxi[6 - такси (фр.).] и костлявые пролетки.

         Грудь испешеходили.

         Чахотки площе.

         Город дорогу мраком запер.

         И когда —

         все-таки! —

         выхаркнула давку на площадь,

         спихнув наступившую на горло паперть,

         думалось:

         в хо?рах архангелова хорала

         бог, ограбленный, идет карать!

         А улица присела и заорала:

         «Идемте жрать!»

         Гримируют городу Круппы и Круппики

         грозящих бровей морщь,

         а во рту

         умерших слов разлагаются трупики,

         только два живут, жирея —

         «сволочь»

         и еще какое-то,

         кажется  – «борщ».