Как вы смеете называться поэтом

         и, серенький, чирикать, как перепел!

         Сегодня

         надо

         кастетом

         кроиться миру в черепе!

         Вы,

         обеспокоенные мыслью одной —

         «изящно пляшу ли», —

         смотрите, как развлекаюсь

         я —

         площадной

         сутенер и карточный шулер!

         От вас,

         которые влюбленностью мокли,

         от которых

         в столетия слеза лилась,

         уйду я,

         солнце моноклем

         вставлю в широко растопыренный глаз.

         Невероятно себя нарядив,

         пойду по земле,

         чтоб нравился и жегся,

         а впереди

         на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

         Вся земля поляжет женщиной,

         заерзает мясами, хотя отдаться;

         вещи оживут —

         губы вещины

         засюсюкают:

         «цаца, цаца, цаца!»

         Вдруг

         и тучи

         и облачное прочее

         подняло на небе невероятную качку,

         как будто расходятся белые рабочие,

         небу объявив озлобленную стачку.

         Гром из-за тучи, зверея, вылез,

         громадные ноздри задорно высморкал,

         и небье лицо секунду кривилось

         суровой гримасой железного Бисмарка.

         И кто-то,

         запутавшись в облачных путах,

         вытянул руки к кафе —

         и будто по-женски,

         и нежный как будто,

         и будто бы пушки лафет.