|
18 января 1964 x x x Ветер оставил лес и взлетел до небес, оттолкнув облака в белизну потолка. И, как смерть холодна, роща стоит одна, без стремленья вослед, без особых примет. январь 1964 Воронья песня Снова пришла лиса с подведенной бровью, снова пришел охотник с ружьем и дробью, с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква. Перезимуем и это, выронив сыр из клюва, но поймав червяка! Извивайся червяк чернильный в клюве моем, как слабый, которого мучит сильный; дергайся, сокращайся! То, что считалось суммой судорог, обернется песней на слух угрюмой, но оглашающей рощи, покуда рощи не вернут себе прежней рваной зеленой мощи. Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вам не выбирать, и скажите спасибо нам, картавым! январь 1964, Таруса Новый год на Канатчиковой даче Спать, рождественский гусь, отвернувшись к стене, с темнотой на спине, разжигая, как искорки бус, свой хрусталик во сне. Ни волхвов, ни осла, ни звезды, ни пурги, что младенца от смерти спасла, расходясь, как круги от удара весла. Расходясь будто нимб в шумной чаще лесной к белым платьицам нимф, и зимой, и весной разрезать белизной ленты вздувшихся лимф за больничной стеной. Спи, рождественский гусь. Засыпай поскорей. Сновидений не трусь между двух батарей, между яблок и слив два крыла расстелив, головой в сельдерей. Это песня сверчка в красном плинтусе тут, словно пенье большого смычка, ибо звуки растут, как сверканье зрачка сквозь большой институт. "Спать, рождественский гусь, потому что боюсь клюва -- возле стены в облаках простыни, рядом с плинтусом тут, где рулады растут, где я громко пою эту песню мою". Нимб пускает круги наподобье пурги, друг за другом вослед за две тысячи лет, достигая ума, как двойная зима: вроде зимних долин край, где царь -- инсулин. |
