|
Что занимает их – трудно понять, Всё обо всем они могут сказать; Каждый себя самолюбьем измучил, Каждому каждый наскучил. Боже мой! Боже мой! Поздно приду я домой!
В люди как будто невольно идешь: Все будто ищешь чего-то, Вот-вот не нынче, так завтра найдешь… Одолевает зевота, Скука томит… А проклятый червяк В сердце уняться не хочет никак: Или он старую рану тревожит, Или он новую гложет. Боже мой! Боже мой! Поздно приду я домой!
Много есть чудных, прекрасных людей, Светлых умом и вполне благородных, Но и они, вроде бледных теней, Меркнут душою в гостиных холодных. Есть у нас так называемый свет, Есть даже люди, а общества нет: Русская мысль в одиночку созрела, Да и гуляет без дела. Боже мой! Боже мой! Поздно приду я домой!
Вот, вижу, дворник сидит у ворот, В шубе да в шапке лохматой: Точно медведь; на усах его лед, Снег в бороде, в рукавице лопата… Спит ли он, так ли прижавшись сидит, Думает думу, морозы бранит, Или, как я же, бесплодно мечтает, Или меня поджидает? Боже мой! Боже мой! Поздно приду я домой!
И все-то в нашей общественной жизни возбуждает тяжелое чувство в поэте. И тем тяжелее для него это чувство, что он видит необходимость покориться факту; он не имеет сил бороться с злом, его смущает холодная правда даже чужого беспощадного стиха, как он говорит в послании к И. С. Аксакову:
Когда мне в сердце бьет, звеня как меч тяжелый, Твой жесткий, беспощадный стих, С невольным трепетом внимаю невеселой, Холодной правде слов твоих.
В негодование души твоей вникая, Собрат, пойму ли я тебя? На смелый голос твой откликнуться желая, Каким стихом откликнусь я?
Не внемля шепоту соблазна, строгий гений Ведет тебя иным путем, Туда, где нет уже ни жарких увлечений, Ни примирения со злом. |
