Я нашла в телефонном справочнике номер квартиры в Челси, позвонила, и – о, чудо из чудес! – на том конце сняли трубку. Нет, никакое это не чудо, потому что другого я и не ждала. Их детям, должно быть, уже исполнилось двадцать, и они вступили в тот возраст, когда молодые люди очень хотят жить в Лондоне отдельно от родителей – в хостелах или крошечных меблированных комнатах. Возможно, я не испытываю особой радости при мысли, что дети, которым было три и шесть, когда я приехала в Торнхем‑Холл вместе с Эльзой, теперь выросли, так что продавцы и официанты будут принимать их за моих детей, как когда‑то меня принимали за дочь Козетты.

На мой звонок ответила девушка – Миранда. Интересно, читает ли она своим детям Беатрис Поттер, как я читала ей эти сказки, когда ей самой было шесть. Разумеется, мы не упоминаем о чтении Беатрис Поттер в спальне, окна которой смотрели на сад коттеджа, где жила Белл. Миранда их забыла, и я тоже, за исключением того, что я читала сказки, и однажды во время чтения «Усатого дядюшки Самюэля» увидела, как Белл выходит в сад и развешивает на веревке истрепанное, серое белье.

Она – девушка по имени Миранда Тиннессе – говорит мне, что ее родители по‑прежнему живут в Торнхем‑Холле, и сообщает их номер телефона, который я не нашла бы в справочнике для восточных пригородов Лондона и западного Эссекса (или как там он называется), поскольку его недавно сменили из‑за какого‑то хулигана, который звонил и говорил Фелисити гадости. Откуда ей знать – поскольку она сомневается, что когда‑либо слышала имя Элизабет Ветч, – может, я и есть тот самый телефонный хулиган.

Я не могу заставить себя произнести имя Белл. Пока девушка рассказывает о родителях и о брате, который только что сдал экзамены на степень бакалавра в Кембридже, я убеждаю себя, что она сама никогда не слышала, а ее родители давно забыли о Белл. Потом Миранда спрашивает, что мне нужно от родителей? Просто поболтать? Или это имеет отношение к той женщине, которая кого‑то убила, – как там ее звали? Кажется, Кристина?

– Кристабель Сэнджер, – говорю я, и мой голос звучит обычно, вполне нормально, словно я произношу другое имя или это вообще не имя. Потом повторяю, отчетливо слыша свои слова: – Кристабель Сэнджер, – и прибавляю: – Но мы называли ее Белл, все называли ее Белл.

– Вы хотите поговорить с моей мамой о ней?

Мой голос звучит спокойно и почти безразлично, по крайней мере, мне так кажется.

– Я хочу спросить вашу мать, не знает ли она адреса Белл.

– Ну, я могу только сказать, что она звонила матери. Белл недавно вышла из тюрьмы – думаю, из открытой тюрьмы – и позвонила нам домой. Не знаю зачем. Это было несколько недель назад. Мама расскажет вам больше, позвоните ей – вы же теперь знаете номер.

Я говорю, что непременно позвоню, благодарю и прощаюсь. Подтверждение, что Белл снова среди нас, что я видела именно ее, действует на меня как‑то странно. Меня немного подташнивает, и я уже не могу думать о еде, хотя собиралась на ужин. Несколько недель назад Белл звонила Фелисити Тиннессе и «многим другим», но не позвонила мне. От меня она бежала по улицам Ноттинг‑Хилла, пряталась, чтобы случайно не встретиться, и смотрела без улыбки, якобы не узнавая. Или не видела, просто не видела, а не избегала, просто зашла в магазин рядом со станцией метро Квинсвей, чтобы купить газету, пачку сигарет или цветы. Возможно, она пыталась позвонить мне, много раз набирала номер в мое отсутствие. Потому что я действительно отсутствовала: сначала была в Италии, а потом неделю провела с отцом, который теперь живет в Уэртинге, в бунгало – в таком, которое предлагали купить Козетте, когда она первый раз овдовела.