– И в чем же вопрос?

– Мать очень переживает по поводу ее… хм… рода занятий. Она постоянно наедине с мужчинами…

– У нас в штате есть медсестры!

– И тем не менее… – Бобров весь сморщился. – Понимания у вас она не встретила, с дочкой находится в конфликте, та слушать ее не хочет. Надо что то решать.

– Что?

– Прошу отчислить ее из штата скорой помощи! – Хирург умоляюще сложил руки. – Ради ее блага, ради ее будущего! Ну что она может увидеть в нашей среде? Эта нежная роза! Курящих, пьющих горькую циников, которые каждый день встречаются со смертью?

– И куда ее после отчисления? – поинтересовался я.

– При университетской клинике открываются курсы пишбарышень. Как вы знаете, документации все больше, писари в канцелярии не справляются. Университет приобрел две новейшие пишущие машины, скоро прибудут.

Я задумался. Вика буквально горела работой. Вся корреспонденция, банковские счета и переводы… Очень многое держалось на девушке. Плюс Талль помогала в клинике, не чуралась грязной медицинской работы, вроде сегодняшней. Нет, даже если отставить в сторону наши чувства – а они были! – я не готов расставаться с Викторией. Но тут надо осторожно. Прямо отказать Боброву я не могу, со вдовой тоже все по тонкому льду. Надо аккуратно.

– Профессор перед смертью просил меня позаботиться о его близких. – Дождался кивка хирурга, продолжил: – Я поговорю с госпожой Талль. Постараюсь наставить ее на путь истинный. Ее врачебные увлечения понятны и даже закономерны, памятуя историю ее батюшки. Что же… пишбарышня? Вроде бы новая профессия. Не знаю. Ломать волю Виктории Августовны… Увольте! Захочет сама, отпущу. Ну а нет…

– Поверьте, я тоже против патриархата и принуждения! – Бобров подскочил на стуле. – Прогресс общества не остановить, лет через двадцать тридцать женщины будут делом обыденным в нашей профессии. Но сейчас… Столько пересудов идет по Москве. Женщина врач у Баталова! Нет, каково, а?

– Женщины акушерки могут же быть. К тому же Николай Васильевич рассказывал, что в Санкт Петербурге планируют открыть женский медицинский институт. И в Москве несколько женщин уже практикуют…

– Я не спорю! – Хирург забегал по кабинету. – Но ведь Елена Константинова страдает! Переживает! Ее чувства мы тоже должны понять…

– Несомненно, – покивал я и откланялся.

Мне еще надо было тащиться на перекресток Трехсвятительского и Подкопаевского переулка, осматривать холерную заставу, где нам надо будет работать.

* * *

Застава представляла собой несколько рогаток из перекрещенных и скрепленных между собою деревянных бруса и кольев. Проход был открыт, а вот проезд отворялся двумя солдатами, которыми командовал усатый фельдфебель с густыми бровями а ля Брежнев. Отрекомендовался он Авдеем Сергеевичем Пуговкиным, и нас, «актеров», сразу стало двое, что мне здорово подняло настроение. А вот что мигом опустило, так это появление Зубатова, который прискакал на лошади, кинул поводья солдату. Поманил меня к телеге, что была придана нам в качестве временного пункта дислокации.

– Ну и как вам тут?

Сергей Васильевич сочувствующе мне улыбнулся. Я оглянулся. Трущобы, кабаки с пьяницами, дома с разбитыми окнами и покосившимися ставнями. Здания в основном деревянные и ветхие, с узкими и грязными переулками между ними. Воздух пропитан зловонием от мусора и нечистот, которые никто не убирал.

– Это вы изволите так шутить?

– Упаси бог! – всплеснул руками Зубатов. – Я искренне интересуюсь.

– Социальное дно, – коротко ответил я. – И никакими заставами вы тут эпидемию не остановите.