Князь замолчал, покачивая бокалом. Потом все таки продолжил:

– Меня в детстве растлил воспитатель. Некто Арсеньев. В семье об этом не знали, я долгое время скрывал. Потом о моих вкусах стало известно царю. Он вызывал меня на беседу и спросил прямо. К этому времени у меня уже были любовники мужчины из адъютантов. После разговора я был сразу выслан в Москву. Так сказать, с глаз долой, из сердца вон. Мне запрещено появляться в столице. К сожалению, недавно племянник подтвердил решение отца.

– Поверить не могу. – Я глотнул коньяка и не почувствовал вкуса. – Чтобы в царской семье учитель был растлителем малолетних?! Как такое может быть?

Сергей Александрович молчал, уставившись в пол.

– И что с ним? Его судили?

– Нет. Когда стало известно… Он к тому времени уже умер.

Мы опять помолчали. Предложить ему лечение импотенции? Но если князь – пассивный гомосексуалист, то проблема может быть в психике. Никакие афродизиаки не помогут. За окном ударил гром, в стекло начали хлестать струи дождя. Началась гроза.

А ведь если разобраться, Сергей Александрович – крайне несчастный человек. Под маской высокомерного аристократа скрывается глубоко травмированный калека. В душевном смысле калека.

– Что… что же вы предлагаете?

– Поухаживайте за Елизаветой, войдите в ее ближний круг. Потом можно съездить на какой нибудь курорт. На воды. Инкогнито. Я все устрою, у меня есть верные люди, которые будут держать рот на замке. Да, на Кавказ. Идеальный вариант. В Европе писаки, могут пронюхать…

– Но зачем мне это?! Если родится ребенок, все будет считать его вашим!

– Ради Елизаветы! – твердо ответил князь. – Я, кстати, заметил, что она вам тоже глянулась.

Я заколебался. Бык производитель в княжеском достоинстве. Расскажи кому – засмеют. История в духе царствования Екатерины Второй.

– Кроме титула пустите «Русского медика» в городской бюджет, – решился я. – Подстанциям скорой помощи должен оплачиваться каждый экстренный пациент.

Сергей Александрович на меня удивленно уставился:

– Печетесь в такой момент о больных?

– У нас тут тоже как бы врачебная история по своей сути, – вздохнул я. – Или так или никак.

– Хорошо, я согласен.

* * *

Обратно в клинику я ехал, мягко говоря, обалдевший. В голове – сумбур и тьма египетская. Гроза уже закончилась, пролетка весело катила по лужам Первопрестольной. А тут – без меня меня женили. И ведь отказ – это конец всему. Точно придется немедленно ехать в Цюрих. А еще лучше – в Буэнос Айрес. Там имя поменять и заняться разведением коров. Чтобы никто даже заподозрить не мог, что я – русский, да еще и медик. Даже если предположить, что спецслужбы не так всесильны, как мне кажется, спокойно я себя почувствую где нибудь в Канаде, в поселке шахтеров, куда почту раз в месяц привозят, да и то после пятого года, когда Каляев бомбу бросит.

Приехал к себе в полном раздрае. А там – работа. Я ведь, когда в это впрягался, не оговаривал последствия разговора с великими князьями в качестве причины отказа от операций. Да и сам подчиненным постоянно рассказывал, что эмоции надо оставлять за дверью. А тут, как назло, Моровский чуть ли не на пороге встречает. Видно, от нетерпения уже скоро по стенам забег начнет.

– Евгений Александрович! Как хорошо! Дождались! Там прободная язва! Только вас и ждали!

Конечно, сейчас все брошу и пойду рисовать тебе зайчика. Мне осталось только перфорацию оперировать.

– Вацлав Адамович, вы, наверное, запамятовали, где я сегодня был. Выпивал и закусывал. И в таком состоянии, по вашему, я сейчас должен к столу встать? Кто из врачей свободен?

– Малышев и… Горбунов… кажется.