— Ты — молодец, князь! — похвалил Чермный и крикнул стрельцам: — Старик не лукавит!

Одни уже повалились замертво наземь, другие горланили песни. Двор пустел.

Князь вошёл в светлицу.

Покойный лежал уже в гробу, горели свечи, рыдала вдова.

Юрий Алексеевич подошёл к невестке, взял за плечи, поцеловал в затылок.

   — Не плачь! Не бабься, княгиня! Щуку они съели, но зубы щучьи остались. Висеть им всем на зубцах Белого да и Земляного города!

Сел на лавку, в изголовье убиенного. К нему подошёл его постельник:

   — Поспал бы ты, Юрий Алексеевич!

Стон вывалился из груди старца:

   — Господи, зачем я до сего дня дожил? — Дотронулся до руки постельника: — Воды принеси. Мне бы на столе-то лежать, уж так я устал. А лежит Михайла Юрьевич. Где же ты был, Архангел Божий, когда сынишку-то моего копьями, как медведя, пыряли? Куда ты подевался в жестокий час, ангел-хранитель?

Что-то ухнуло, качнулись свечи: на пороге светлицы стоял Чермный. За его спиной товарищи его.

   — Ну-ка, покажи свои зубы, Юрья Алексеевич! — Чермный достал из-за пояса нож. Ножом приподнял верхнюю губу князя. — Братцы, а он и впрямь зубастый! Восемьдесят лет, а зубы как орешки.

Стрельцы вваливались и вваливались в светлицу.

   — Щуку бы мы тебе простили, великому воеводе. Да на зубцах не хотим висеть, ни в Белом городе, ни в Земляном. Прощай, Юрья Алексеевич! Замолви за нас словечко Господу Богу.

Воткнул нож снизу вверх, под рёбра, чтоб до сердца достал. Но князь был жив, его подхватили под руки, вытащили на крыльцо, с крыльца кинули в толпу. Кололи, секли.

   — До площади-то Красной далеко! — заленился кто-то из стрельцов.

   — Ему и в навозной куче будет хорошо, — догадался Кузьма Чермный. — Над червями теперь будет начальствовать.

Труп отволокли на скотный двор, подняли на вилы, бросили поверх свежего навоза. Показалось мало: сверху накидали, расколотив бочку, солёной рыбы, приговаривали:

   — Ешь, князь Юрья! Чай, вкусно! Это тебе за то, что наше добро заедал.

В ту ночь филины ухали в Москве. Собаки выли. Город провалился в кромешную тьму: жители не смели жечь огни — на человечьи лица смотреть боялись.

7

Мятежники оставили в Кремле караулы, но караульщики все были пьяны, день прожили кровавый, на ногах с утра... По сонному Терему пробралась в комнату царевны Натальи Алексеевны мамка Клуша — постельница великой государыни Марфы. Собрала Клуша своих цыплят, повела в обход стрелецких караулов в царицыны покои. Среди цыпляток были братья Натальи Кирилловны Иван, Лев, Мартемьян, Фёдор, племянник Василий, сынок Артамона Сергеевича Андрей и сам Кирилла Полуэктович — бородатый птенец.

Страшный день просидели Нарышкины и Андрей Артамонович за кроватью восьмилетней царевны, за ковром. Стрельцы в комнату забегали, но уходили, заглянув за печь да под кровать. Царевну жалели — совсем дитя, да и мамки её вой поднимали.

   — Здесь вам покойнее будет! — говорила Клуша, заводя несчастных в тесный чулан в спальне Марфы Матвеевны. — Заложу вас подушками да перинами, и дверь на замок.

   — Не надо! — вырвалось у Андрея Артамоновича. — Пусть дверь останется открытой.

   — Верно, — согласился Иван Кириллович. — Где закрыто, там ищут с пристрастием.

Клуша покормила своих птенцов, напоила и принялась набивать чулан постельной стряпнёй. Про тайник никому знать не надобно, куда ни повернись — измена, предательство.