Помнишь, ты прислала мне цветы, когда в том несносном обществе мы не
могли перемолвиться хотя бы словом или пожать друг другу РУКУ? Полночи
простоял я перед ними на коленях, - ведь они были для меня залогом твоей
любви. Но, увы, эти впечатления изгладились, как в душе верующего
мало-помалу угасает сознание милости господней, щедро ниспосланной ему в
явных и священных знамениях.
Все проходит, но и вечность не охладит тот живительный пламень, который
я выпил вчера с твоих губ и неизменно ощущаю в себе! Она меня любит! Мои
руки обнимали ее, мои губы трепетали на ее губах, шепча из уст в уста
бессвязные слова. Она моя! Да, Лотта, ты моя навеки.
Пусть Альберт твой муж! Что мне в том? Он муж лишь в здешнем мире, и
значит, в здешнем мире грех, что я люблю тебя и жажду вырвать из его объятий
и прижать к себе. Грех? Согласен, и я себя караю за него; во всем его
неземном блаженстве вкусил я этот грех, впитал с ним жизненную силу и
крепость. И с этого мгновения ты моя, моя, о Лотта! Я ухожу первый! Ухожу к
отцу моему, к отцу твоему. Ему я поведаю свое горе, и он утешит меня, пока
не придешь ты, и тогда я поспешу тебе навстречу и обниму тебя, и так в
объятиях друг друга пребудем мы навеки перед лицом предвечного.
Я не грежу, не заблуждаюсь! На пороге смерти мне все становится яснее.
Мы не исчезнем! Мы свидимся! Увидим твою мать! Я увижу, узнаю ее и перед
ней, перед твоей матерью, твоим двойником, открою свою душу".
Около одиннадцати Вертер спросил своего слугу, вернулся ли Альберт.
Слуга ответил, что вернулся, он сам видел, как прохаживали его лошадь. Тогда
барин дал ему незапечатанную записочку такого содержания:
"Не одолжите ли вы мне для предстоящего путешествия свои пистолеты?
Желаю вам долго здравствовать!"
Милая Лотта плохо спала эту ночь; то, чего она ждала со страхом,
разрешилось, и разрешилось так, как она не могла ни предвидеть, ни ожидать.
Кровь ее обычно текла ровно и безмятежно, теперь же была в лихорадочном
возбуждении, и тысячи противоречивых чувств смущали ее чистую душу. Не огонь
ли объятий Вертера горел в ее груди? Или же гнев на его дерзость? А может
быть, она негодовала, сравнивая настоящее свое состояние с ушедшими днями
невозмутимой и простодушной невинности и беспечной уверенности в себе?
Каково будет ей встретиться с мужем? Рассказать ему о происшествии, в
котором ей нечего скрывать и все же так трудно признаться? Оба они слишком
долго молчали, и теперь ей первой придется нарушить молчание и в самую
неподходящую минуту поразить мужа столь неожиданной исповедью. Уже самое
известие о приходе Вертера будет ему неприятно, а тут еще это неожиданное
потрясение! Смеет ли она надеяться, что муж надлежащим образом, без
малейшего предубеждения, примет случившееся? Смеет ли она желать, чтобы он
заглянул ей в душу? Но, с другой стороны, как ей хитрить с человеком, перед
которым душа ее всегда была открыта и чиста, как хрустальный сосуд, с
человеком, от которого она никогда не скрывала и не умела скрывать свои
чувства? Эти противоречивые ощущения смущали и тревожили ее, а мысли то и
дело возвращались к Вертеру, - он был потерян для нее, она же не могла
оставить его, но увы, должна была предоставить самому себе, а он, теряя ее,
терял все. |