— Давно вы играете в этом бедламе? — спросил я, намекая на то странное обстоятельство, что во время исполнения музыкальных номеров шум в зале не только не стихал, но усиливался.

— Увы, вот уже три года.

Потом, после неизбежной паузы, часто прерывающей беседу незнакомых людей, добавил:

— Собственно, мне следовало сказать не «увы», а «к счастью».

— Вам лучше знать.

— Нет, правда, «к счастью». Потому что этот «Якорь» (так называлось кафе) — последнее мое прибежище. А за ним — бездна…

— Ну, таких «якорей» в Париже, наверно, сколько хочешь.

— Ошибаетесь. Их нет. Теперь все вытеснено музыкальными автоматами или джазами с их ударниками и воплями. Музыка стала простейшим занятием: один футболист с сильными конечностями за барабаном, один эпилептик за роялем и один заика у микрофона — вот вам и вокально-инструментальный ансамбль.

Кельнер поставил перед нами тарелку с сандвичем — длинным тонким батоном с ветчиной (хлеба много, ветчины мало). Скрипач взял сандвич, хотел было откусить, но положил назад, на тарелку, и задумчиво посмотрел на меня, словно прикидывая, стою я или нет серьезного разговора.

— Слушая, как я тут играю разные там «О соле мио» и прочее, вам, наверно, трудно поверить, что я когда-то играл Сарасате и Паганини.

— Нет, отчего же? Я верю.

Видимо, это успокоило его, и он принялся за сандвич. Жевал он медленно, стараясь контролировать движения своих не слишком устойчивых зубных протезов, и рассеянно смотрел куда-то поверх голов сидящих в зале людей. Посетители вели себя тихо — вероятно, потому, что не надо было перекрикивать оркестр.

— Почему же вы играете «О соле мио» и тому подобное? Вам это, должно быть, страшно надоело.

— Потому, что наш богатырь-аккордеонист ничего другого не знает. Весь его репертуар — два десятка песен, из которых половила сентиментальные итальянские романсы, а вторая половина — «мюзетт» — простецкие французские танцы. Итальянские пускаются в ход, когда надо растрогать публику, а «мюзетт» — для пущего веселья. Учить его чему-то еще — бессмысленно, все равно он будет исполнять это либо на манер итальянской песни, либо на манер «мюзетт».

Краснощекий толстяк аккордеонист оказался легок на помине. Он подошел к нам в наилучшем расположении духа и сказал:

— За работу! Хозяин говорит, что мы слишком долго прохлаждаемся.

Мой собеседник так и не доел сандвич, педантично вытер бумажной салфеткой свои длинные худые пальцы и, слегка кивнув мне, поднялся на эстраду. Пока он играл, я не спускал с него глаз, пораженный контрастом между необычайной подвижностью рук и странной неподвижностью лица. Казалось, он предоставил пальцам извлекать из скрипки звуки, тогда как сам находился далеко-далеко от этого прокуренного зала, не только где-то в другом месте, но, может, и в ином времени, том самом, когда он еще играл Сарасате и Паганини.

Я не слишком большой знаток музыки и не мог оценить степень его виртуозности, но даже непосвященному было ясно, что это музыкант более высокого класса, чем обычный скрипач в забегаловках.

— Как вы оказались в этом «Якоре»? — спросил я его в другой вечер, когда снова заехал сюда, чтобы убить время в ожидании самолета.

— Как человек оказывается на последней остановке? — он пожал плечами. — После того как проделает весь обычный маршрут, верно? Начинаешь от центра, с зала «Гаво» или «Плейель», пока не докатишься до окраины, какого-нибудь «Якоря» или «Золотого петуха».