— Да. Так ей и надо, я очень рад.

— Но вы сами фотограф…

— Против воли. По профессии я художник. И ненавижу фотографию. Она убила искусство…

— Ну, это громко сказано…

— Ничуть. Благодаря фотографии родился абстракционизм. А абстракционизм убил искусство.

— Софизм. У нас есть фотографы, а вот абстракционизма нет.

— Где это «у вас»? — без особого интереса спросил он.

Я ответил.

— А-а, коммунистический мир… Знаете ли, политика меня не очень волнует. Но вот у меня есть приятель….

Его не волновала политика, меня — его приятель, поэтому я спросил:

— А вы сами что пишете?

— То, что вижу. То, что писали все художники: мир божий…

Он уже допил свой грог, я газированную воду и от этой воды еще сильнее почувствовал голод — я весь день ничего не ел. Мой взгляд невольно все чаще устремлялся к тому залу, где подавали горячие блюда и который был соблазнительно безлюден: студенты ведь чаще всего ограничиваются сандвичами.

— Вы не обидитесь, если я предложу вам закусить?

— О, нисколько! — фотограф оживился. — Но это такая любезность с вашей стороны, такой жест, что я просто… просто не смею отказаться… Тем более что с утра не ел, хотя мне необходимо соблюдать режим…

От радости он вовсе запутался в своей благодарственной тираде, и, чтобы вызволить его, я спросил:

— Вы нездоровы?

— О, ничего серьезного… Туберкулез в легкой форме… Но это совершенно не страшно. В наши дни, знаете, туберкулез вылечивается легче, чем простуда.

Только мы встали, чтобы перейти в ресторан, как к нам подошел еще один незнакомец.

— А, Пьер! — воскликнул фотограф. И, обернувшись ко мне, пояснил:

— Это мой приятель, о котором я говорил вам. Позвольте представить: месье Пьер, студент.

Студент был в таком возрасте, что скорее мог сойти за профессора, если бы не внешность, несколько необычная для научного работника. Несколько лет спустя подобный вид вошел в моду и широко распространился, но тогда еще казался диковатым, в особенности посреди зимы. Месье Пьер втиснул свои нижние конечности в потертые джинсы, которые спускались чуть ниже колен, а верхняя половина туловища была защищена от житейских бурь и капризов погоды всего лишь тонким свитером в полинявших от стирки коричневых и белых пятнах, что — в сочетании с высоким ростом — внушало мысль о его родственной близости к любимцам детворы — африканским жирафам. Мысль об этой близости подкреплялась еще и своего рода копытами на ногах месье Пьера — в действительности же это были летние плетеные туфли на толстой деревянной подошве, заляпанные грязью так, что и вправду было не понять, обувь это или копыта.

Тем не менее месье Пьер ничуть не стеснялся своей внешности, а если и задумывался над ней, то, несомненно, с тайной гордостью. Своим независимым видом, острым взглядом и всклокоченной черной бородой он напоминал библейского пророка, что разносит по земле скрижали мудрости.

Делать нечего, пришлось пригласить поужинать и студента. Он вошел в ресторан впереди нас, словно это мы были его гостями, вольготно расположился за столиком в самой середине зала и, непринужденно вытянув свои заляпанные грязью ноги, крикнул дремавшему у двери кельнеру:

— Гарсон, три бифштекса!

Гарсон остановил на нем сонный взгляд и лениво обронил:

— Деньги вперед.

— С каких пор у вас такие порядки? — чуть ли не прокурорским тоном осведомился студент.

Кельнер все так же лениво объяснил, что такие порядки введены сразу же вслед за тем, как месье Пьер побывал здесь в последний раз.