Мы поднимались чуть свет и торопливо шагали на товарную станцию, куда прибывали составы с арбузами и дынями. Но как ни рано мы поднимались, как ни спешили, нередко приходилось брести домой с пустыми руками — закупщики успевали нанять мальчишек из близлежащих кварталов. Однако выпадали дни, когда счастье улыбалось нам. Довольно трудное счастье: залезаешь в вагон и, стоя босыми ногами на груде арбузов, нагибаешься, берешь тяжелый плод, бросаешь его товарищу, потом опять нагибаешься, опять бросаешь и так пока не смеркнется, пока не начнет ломить поясницу до того, что кажется — у тебя не поясница, а лишь сплошная адская боль. Заработок равнялся билету в кино и порции мороженого, плюс арбузы — сколько унесешь. Однако больше двух ведь не унесешь, и мы даже выбирали не слишком большие, потому что до дома шагать далеко, да и мутило уже от вида арбузов.

На следующее лето я подался в строители. Работал на стройке за половинное жалованье — вместе с еще одним пареньком моего возраста мы подносили мастерам кирпичи и строительный раствор. Те, что размешивали раствор, немилосердно нагружали деревянное корыто, так что мы с трудом тащили его, шатаясь на наклонных досках, заменявших лестницу, а мастера сверху непрерывно подгоняли: «Известку давай! Давай известку!», и хотя мы выбивались из сил, все-таки наш темп явно отставал от темпа остальных, так что в среду мы поступили на работу, а в субботу, неохотно вручая каждому из нас по серебряной монете в сто левов, нам объяснили, что в понедельник мы можем не приходить и что вообще наше отсутствие катастрофических последствий для стройки иметь не будет.

А на следующее лето — снова книги. Всю мою жизнь книги были для меня и счастьем и проклятьем. Я поступил в склад одного издательства. Работа чистая, легкая — взяв в руки заказ, поступивший из книжного магазина, я снимал с полок соответствующее количество экземпляров соответствующих книг, а мой начальник, дядя Христо, упаковывал их в мешки. Заказы сыпались дождем — книжные лавки запасались на осень учебниками и прочей литературой. Но выдавались и спокойные деньки, тогда я залезал по стремянке куда-нибудь повыше, на пустую полку — а полки были большие, широкие — и, свернувшись клубком, погружался в чтение. Эта чистая, легкая и весьма скудно оплачиваемая работа впервые раскрыла мне противоречие между наемным трудом и капиталом. А поскольку я тогда еще не имел никакого представления об организованных формах борьбы, то реагировал на эти противоречия действиями чисто террористическими — например, уходя со склада, тайком уносил за пазухой какую-нибудь книгу, чтобы хоть частично компенсировать низкое вознаграждение за мой труд.

Потом, в период медленного возмужания, я брался за другие профессии — работал в экспедиции одного еженедельника, в институте социального страхования, где сортировал и классифицировал досье, не имевшие никакого значения ни для меня, ни для самих застрахованных; потом поступил на временную, вернее, кратковременную службу в городскую библиотеку, потом служил ночным корректором в редакции, два лета проработал маляром, год был продавцом в магазине лаков и красок, занимался переводами, писал стихи, печатал, когда подворачивался случай, очерки и репортажи, начал большой роман и усиленно трудился над трехтомной историей современного искусства, первую часть которой даже закончил — разумеется, без всяких видов на публикацию. В общем, мне было двадцать три года; в голове кишели всякого рода проекты, и дни были заполнены до отказа — когда работой, а когда выпивками и пьяными дискуссиями, и проблема профессии нисколько меня не волновала, потому что я знал: профессия у меня есть, и не одна, а несколько, и даже не несколько, а много, и все они казались мне если не одинаково увлекательными, то, во всяком случае, одинаково несложными.