Я ничего еще не знаю, — сказал Кейт. — Я все еще полагаю, что нам следовало вызвать полицию вместо того, чтобы бежать оттуда.

Уэверли вздохнул. — Давай не будем проходить через все это снова! Если такое случится, то ни тебя, ни меня здесь больше никогда не будет. Мы будем сидеть в городской тюрьме по подозрению в убийстве и ожидать вопросов от чиновников из окружной прокуратуры. Причем это будут вопросы, на которые ни у тебя, ни у меня нет ответов.

Но ведь, несомненно, полиция убедится, что мы никакого отношения не имеем к смерти Сантьяго!

В таких случаях полиция предпочитает выглядеть близорукой. И даже если они не найдут улик, чтобы обвинить нас в преступлении, мы будем привлечены как парные свидетели. Ты сказал мне, что не любишь аллей. Ну да, а у меня вот аллергия на тюремные камеры, — Уэверли покачал головой. — Когда они обнаружат тело Сантьяго, весь ад вырвется наружу, на свободу. Без сомнений, такие события вызывают сенсацию, но нам с тобой совершенно ни к чему такая популярность. Нам лучше не впутываться в это во все.

Кейт оглянулся и посмотрел на книжные шкафы, стоящие вдоль стен рабочего кабинета.

Но мы уже впутались, — сказал он с унылым видом. — Проблема в том, что я никак не могу понять, во что именно мы впутались. Ты говоришь, что этот некто Лавкрафт написал рассказ о том, что из окна высунулся какой-то человек, и лицо его было обглодано. А теперь это происходит в реальной жизни…

Уэверли резко прервал его нетерпеливым жестом. — Нам незачем брать это в расчет. Я полагаю, в докладе следователя будет указано, что Сантьяго сильно и долго били по голове каким-то острым предметом, от чего все его лицо оказалось раздолбанным.

Но зачем? Судя по всему, мотивом здесь был грабеж. Кто бы он ни был, но совершившему преступление вовсе не надо было убивать этого Сантьяго. И даже если он был убит случайно, не было никакого смысла так сильно уродовать его лицо и класть его на подоконник таким же образом, как это описано в том самом рассказе.

Уэверли стал, по привычке, дергать себя за бороду. — Природа копирует искусство, — сказал он. — Или искусство копирует природу? Итак, вот что мы имеем: смерть Сантьяго и твоя картина. Все это напрямую связано с произведением Лавкрафта.

— Но Лавкрафт никак не связан с Сантьяго.

Полагаю, что связан, — Уэверли залез в карман своего пиджака и достал оттуда клочок мятой и обшарпанной, пожелтевшей бумаги. Аккуратно расправив, он положил его на стол перед собой.

Что это такое? — сказал Кейт.

То, что я нашел на полу в задней комнате, когда поднимал шпиндель — иголку для накалывания бумаг, — ответил ему Уэверли. — У меня не было возможности внимательно рассмотреть это, пока мы шли сюда. Ты был слишком напряжен и испуган, чтобы заметить, как я подобрал это, поэтому я решил ничего не говорить тебе об этой находке. А теперь, я полагаю, тебе самому следует взглянуть на это.

Он пододвинул этот клочок в сторону Кейта. Тот внимательно посмотрел на обрывок почтовой бумаги, исписанной торопливым, неясным почерком. Напечатанный адрес прочитать было легко, но корявый почерк читался, действительно, трудно.

Кейт поднес бумагу ближе к свету и медленно стал расшифровывать то, что там было написано.

10, Барнс Стрит, Провиденс, Род-Айленд, Октябрь, 13, 1926.

Мой дорогой Аптон!

Пишу тебе в состоянии дрожи и трепета. Все то, что ты раскрыл мне в Бостоне, — сначала на словах, а потом и дал мне в этом наглядно убедиться, — все это вызывает у меня неотложную потребность встретиться с тобой снова, и чем раньше, тем лучше.