Вероятно, он на мгновение потерял сознание, все еще стремительно падая, но теперь уже на дно Гудзона, потому что, когда открыл глаза, кругом царила полная чернота, и ему показалось, он чувствует под собой заваленное остовами машин русло реки.
Непроглядная пустая чернота. Может, просто сдаться? А что остается еще? Так легко вдохнуть воду, пропитаться ею и утонуть, лежать среди прочих обломков…
Вот только… подожди-ка. Тут есть что-то любопытное. Приближается нечеловеческая фигура светоносной белизны. Все ближе, ближе и ближе… пока не оказывается лошадью. Морским коньком, у которого вместо крупа — сплошь плавники.
Баронесса фон Хаммер-Пергстолл восстала причудливо преображенной из мертвых. Первая любовь пришла вернуть его в мир живых.
Хонимен открыл рот, чтобы заговорить. Вода полилась ему в глотку, и он начал захлебываться.
Схватив крепкими зубами Хонимена за воротник рубашки, Баронесса начала мощными взмахами плавников подниматься вверх через мутную воду.
Голова Хонимена вышла на поверхность совсем рядом с катером береговой охраны. Он оглушенно оглянулся по сторонам, ища Баронессу, но лошади нигде не было видно.
К Хонимену потянулись руки. Он поднял в ответ свои, и его втащили на борт.
Лежа навзничь, головой на чьих-то мягких коленях, он понял, что вот теперь уж точно умер.
Эдди смотрела на него сверху вниз и гладила по лбу.
— Ох, Рори, — сказала она. — Мне так жаль, так жаль. Но ты арестован.
Мужской голос произнес:
— Достаточно, агент Суинберн. Теперь за дело берусь я.
Права Хонимену зачитали, пока он выблевывал желчь с привкусом Гудзона.
Хонимен ступил за порог больницы. Стоял прекрасный октябрьский день. Улицы Манхэттена отмыл ночной ливень. Молодой клен в кадке на тротуаре полыхал разноцветными листьями. В воздухе пахло, как за городом.
У деревца ждала Эдди, и Хонимен направился к ней. Эдди робко протянула ему руку, и, когда он ее взял, они вместе пошли прочь от больницы.
Через несколько ярдов молчания Эдди сказала:
— Эрлкониг взял вину на себя, Рори. Он полностью тебя оправдал.
— Наверное, мне теперь полагается ему все простить?
— Твое дело решать. Под конец он вел себя как последняя сволочь. Но, думаю, в сущности, ему просто было страшно. Ничего личного.
— Тогда мне это показалось достаточно личным.
— Во всяком случае, судить его будут только по обвинению в связи с хождением по канату через реку. Нарушение общественного порядка, порча имущества, помехи воздушному сообщению и так далее. Официально дело о спондуликсах прекращено — в обмен на закрытие монетного двора. Понимаешь, такое впечатление, что нет ни одного законодательного акта, по которому в этом деле можно предъявить обвинение. Целый наряд юристов потратил сотни человеко-часов, стараясь хоть что-нибудь отыскать, и не смог. Попросту нет никакого закона против того, что вы, ребята, делали. А кроме того, шумиха в связи с судебным процессом может натолкнуть на ту же мысль других людей, если они еще об этом не прослышали. Важные шишки решили игнорировать уже ходящие в обращении спондуликсы, лишь бы новых больше не появлялось. Они сочли, что рано или поздно спондуликсы сами собой сойдут на нет.
— Значит, я совершенно свободен?
— Ага.
— И могу вернуться в свою закусочную в Хобокене?
— Если хочешь.
— М-да, это от многого зависит.
— От меня?
— Ага.
Эдди улыбнулась.
— Что, если я скажу тебе, что больше не работаю на спецслужбы?
— Я, возможно, тебе поверю.
— И что, если я скажу тебе, что все еще очень, очень, очень тебя люблю и очень прошу простить меня за ложь?
— Тогда я, возможно, скажу, что тоже тебя люблю. |