Отчетливо ли видел нового идола Джордано? Вряд ли. Он не занимался социальным анализом. Воссоздавал комедию жизни в комедии на сцене. Он был искренен насколько возможно. И ему открылась истина.

Возможно, сам он прошел в монастыре и на службе священника те же этапы, что и вся итальянская комедия. Юная веселость и жажда наслаждений обрели со временем привкус горького сарказма. А там появилась мысль: не разумно ли по примеру Аретино обличать сильных мира сего и унижаться при надобности перед ними — говорить одно, а делать другое? Разве не в этом верный путь к преуспеванию, чинам и почету?

И он некоторое время старался жить ложью. Говорил пламенные проповеди, в которые сам не верил. Совершал таинства, над которыми в душе смеялся. Притворялся богомольным и смиренным, ведя не слишком добродетельную жизнь. Он в душе усмехался, лицедействуя в комедии бытия, и презирал себя.

Но что остается делать, если так живут все вокруг? Значит, всех устраивает такое существование. Значит, так надо, так повелось, так принято. Все согласились с правилами этой нечестной игры. Делают вид, что игра идет благородная. Жульничают все, следовательно, все равны, и выигрывают наиболее достойные или удачливые. Надо стараться быть в их числе.

Есть ли бытие души после смерти? Сомнительно. Если есть, то уж, верно, без солнца, без суетливых улиц, без обжигающих женских взглядов. Наша телесная жизнь — единственная; глупо проводить ее в лишениях и унынии. Будем пользоваться благами, которые предоставил всевышний всем людям. Каждому дарованы солнце и звезды, небо и земля, море и горы, радость и горе, весь мир! Надо радоваться нечаянным дарам, наслаждаться ими.

Пожалуй, так рассуждал фра Джордано — монах, сочинивший комедию. Он и не прочь бы соединить в себе удачливость и ловкость Сангвино, беспринципность Скарамурэ, легкомысленное сладострастие Бернардо и всеобщее лицемерие. Почему бы не стать, как славный Биббиена, кардиналом-сластолюбцем, весельчаком, любимцем дам и остроумцем?

…Нет! Не те времена. Да и Бруно не тот. Не умеет он притворяться самозабвенно. Словно острые шипы, прорезаются наружу злые шутки, сарказмы. Он не способен высмеивать то, что дозволено, не замечая того, что не следует замечать.

Почему так происходит? Что мешает человеку насмешливому, привыкшему к притворству, умному принять правила общей игры, преуспеть в обманах, приспособиться к обстановке? Ведь приспосабливаются же менее ловкие и смышленые!

Ему мешали ум и вера.

Он был слишком умен, чтобы находить радость в обмане и довольствоваться легкими победами. А в глубине его души под наслоениями сомнений, разочарований, безверия хранилось драгоценное зерно искренней веры.

Он мог бы привычно сказать — с полной убежденностью, — что верует в единство бога, творца этого непостижимого мира. Или не творец, а олицетворение гармонии миропорядка? Какая огромная разница: творец, всесильный владыка мира или разумная сила, идея, разлитая повсеместно. Называя всемирный разум богом — непостижимым, всюдным, господствующим во Вселенной, — не унижаем ли мы его? Приписываем ему незавидную роль автора человеческой комедии или директора театра, где сцена — видимый мир, а действующие лица — бессчетные поколения, сменяющие друг друга непрерывно.

Не пристало унижать величие божества, полагая, будто сотворил он мир несколько тысячелетий назад и ограничил творение свое во времени днем Страшного суда, а в пространстве — замкнутой небесной сферой. Что за жалкий творец, создавший столь ограниченный и несовершенный мир и столь бездарно выдумавший жизнь людей? Созданная им человеческая комедия — зрелище печальное и постыдное. Если по его воле царят повсюду лицемерие и другие пороки, если по его неписаному, но выверенному наперед плану свершаются все события нашей жизни — и грешки, естественно, тоже, — то можно ли у такого неумелого творца вымаливать себе блага, а врагу посрамление?!

Мироздание величественнее созданий ума человеческого.