Скуратов всё же оказался причастен к смерти Филиппа, но произошло это как-то просто и буднично...

Отправляясь через несколько месяцев в опричный поход на Новгород, Иван Васильевич удумал новую каверзу. Что могло ждать вольный город? Судьба фёдоровских вотчин в Коломне. И вдруг государь решил попросить бывшего митрополита... благословить его на этот поход!

Малюта ахнул:

   — Не благословит, государь! — И тут же понятливо закивал: — А мы его и порешим за это!

Иван Васильевич вздохнул, простота Малюты иногда его раздражала. Ну нельзя же быть этаким простачком! Кто сомневается, что Филипп никогда не благословит расправу? Но вот заставить его душу смутиться... это было даже заманчивей, чем благословение.

   — Пусть помучается. В Новгороде Пимен, который особо Филиппу досадил. Хочу, чтоб и у Филиппа душа помаялась... Не может быть, чтоб хоть на минуту не захотел расправы над Пименом!

И снова ахнул верный Скуратов! Да уж, государь волен распоряжаться не только жизнью своих людишек, но и их душами. Велик Иван Васильевич, истинно велик, если может вот так заставить человека и свою душу продать!

Отрочь-монастырь, где под надзором жестокого и злого Стёпки Кобылин а сидел в мрачной и холодной каморке бывший митрополит, был почти по пути из Москвы в Новгород, возле Твери. Но государь не поехал туда сам, отправил всё того же Малюту Скуратова. Перед отъездом дал странный наказ: благословение спросить, но не настаивать. Если не даст, то порешить быстро, чтобы ничего сказать лишнего не мог. Делать всё наедине, без свидетелей. Скуратов видел, что государь хочет предупредить ещё о чём-то, но не решается. Спрашивать не стал, не желает доверять больше, чем сказал, — не надо.

Отрочь-монастырь мал и беден. Дали бы Филиппу волю, он бы навёл порядок. Но бывший митрополит сидел на хлебе и воде под семью замками без права писать и с кем-нибудь разговаривать. Степан не в счёт, тот сызмальства больше трёх слов за день не говорил, только бить горазд. Первое время угрюмый страж всё ждал, когда представится возможность к чему-нибудь придраться, чтобы ударить и Филиппа, но такого не получалось. Узник был послушен и совершенно непривередлив. Дадут сухой кусок хлеба и воду, и тому рад, а не дадут — не спросит.

А ещё глаза у него... Больше всего Степана поразили глаза Филиппа, умные, все понимающие, точно бывший митрополит знал даже тайные мысли человека. Сначала Кобылин злился из-за этого понимания, но потом осознал, что Филипп не осуждает. Даже за жестокость и злость не судит!

   — А чего ж ты, святой отец, нашего государя судил перед всем народом, ежели людские грехи и промахи не судишь?

   — Потому и судил, что с государя другой спрос. Он Богом данный, Его волю на Земле Русской представляет, а нас перед Ним. Значит, и милосердным таким же быть должен! А у государя людская кровь рекой льётся.

Стёпка всё больше пугался таких разговоров, ему бы плетьми бить опального, а он уже сочувствовал. Это сочувствие, словно весеннее солнце снег, разъедало злость Кобылина. Чувство было настолько новым, что Степан даже мучился. Он слышал рассказ о медведе, пущенном в келью бывшего митрополита и им с лёгкостью усмирённом, сначала смеялся, но со временем даже поверил. Чем дальше, тем больше верилось в подчинение дикого зверя одному взгляду Филиппа.

Зато возникало новое сомнение. Однажды спросил, мол, почему бывший митрополит так же с царём не разговаривал.