Великий государь Алексей Михайлович в ту минуту, прозрённую сердцем юродствующего Фёдора, помянул Аввакума добрым словом.

Умер главный иконописец Оружейной палаты Яков Тихонов Рудаков. Государю то печаль, но ещё большая печаль государю — кого поставить над иконописцами? Хороших людей много. Поставь этого — будет это, поставь иного — будет иное. Кого ни поставь, перемены не избежать.

Послушался бы батьку Аввакума, батьку Неронова — был бы в патриархах Стефан Вонифатьевич, кроткая душа. Так нет, возжелалось Никона, и вместо покоя с миром — поклёп с дрязгой, вместо благословений — проклятья...

   — Батька Аввакум сказал бы, кого поставить в Оружейную! — вздохнул Алексей Михайлович.

Царица Мария Ильинична даже напёрсток уронила.

   — Зачем вспомянул протопопа? Да и зачем бы ты спрашивал у человека недворцового?

   — Затем, что правдив. Богдашка Хитрово ведь хитрово и есть: не лучшего поставит, а для себя удобного. Большой таскун. Дай волю — всё из дворца украдёт.

   — Уж очень ты сердит, свет мой!

   — Как не сердиться? Дементий Башмак донёс поутру: у Хитрово в доме медные деньги серебрят.

   — Доказано ли?

   — А хоть и доказано! Он — оружейничий! Узнает народ, что воры в Оружейной палате сидят, — жди беды. По кирпичику Кремль разнесут. По морде Хитрово шмякну — вот и всё наказание злодею.

   — Беда с медными деньгами.

   — Ещё какая беда. Уж год, как приказано сливать монеты в бруски да в казну сдавать. Не поспешают.

   — Жалко! Рубль отдай, а получи пять копеек.

   — Государыня ты моя! Семь тыщ казнили из-за медных денег, а страха в народе нет. Ведь к тем семи тысячам ещё пятнадцать прибавь. Кому руку секли, кому пальцы, у кого всё имущество в казну взято... Не боятся. Натирают полтины ртутью, полудой кроют. А на каждом крест! О чём Христа просят? Помоги, Боже, у царя своровать?! Мне, Мария свет Ильинична, правдивые люди нынче дороже золота. Потому, знать, Аввакум и вспомнился. Едет из Сибири батька. Никон его так и сяк гнул, а протопоп прямёхенек.

Мария Ильинична с удивлением поглядела на супруга, но промолчала.

   — А знаешь, кого я решил поставить над иконописцами?

   — Не ведаю, государюшко. Теперь в Оружейной кого только нет у тебя: греки, немцы, шведы, поляки с иудеями.

   — Иудей один — Иван Башманов. Есть и татаре, тот же Ванька Салтан. Поставлю я русака, Симеона Ушакова. Пятнадцать лет в знамёнщиках. Серебряник первой степени. Святые образа пишет с великим прилежанием. Владимирскую Божью Матерь одиннадцать лет писал!

   — Батюшка, зачем же тебе советы, когда сам людей добрых знаешь?

Мария Ильинична подняла бровки, такое милое, юное проглянуло в её лице, что у Алексея Михайловича дух захватило. Опуская руки, сложил их на животе, и тотчас досада разобрала. Живот пёрло, будто кто надувал.

   — Мать, что делается-то со мною! Ведь поясами с тобой мерились!

   — Эко вспомнил! Было дело, да минуло! На меня взгляни. Тот ли стан?

   — Матушка! Ты десятерым родила, а я как на сносях. Ладно бы до еды был жаден. Сама знаешь, как пощусь. Корка хлеба да кувшин пива на день.

   — Отпусти, государь, на Благовещенье из тюрьмы половину женщин, Бог тебя и пожалует милостью.

   — Половину отпустить не могу!

   — Не торговался бы ты с Господом, Алексей Михайлович!

   — Ильинична, голубушка! Вот ты уж и рассердилась! А как половину отпустить, когда в тюрьме сидят двадцать семь злонамеренных баб?

   — Эко?! — снова подняла бровки Мария Ильинична.