— Половину отпустить не могу!

   — Не торговался бы ты с Господом, Алексей Михайлович!

   — Ильинична, голубушка! Вот ты уж и рассердилась! А как половину отпустить, когда в тюрьме сидят двадцать семь злонамеренных баб?

   — Эко?! — снова подняла бровки Мария Ильинична. — Отпустить тринадцать — число нехорошее. Отпустить четырнадцать — тринадцать останется... А колодников сколько?

   — Семьсот тридцать семь.

   — Батюшка, зачем ты обо всём помнишь?

   — Позавчера тюремных целовальников слушал, потому и помню. Много сидельцев! Ведь по сорока девяти статьям Уложения в тюрьму сажают. А я бы, пожалуй, ещё одну статейку добавил. В воскресный день работаешь — Бога гневишь, на царство да на царя с царицею насылаешь Господний гнев — садись и сиди, пока царь не подобреет.

   — Батюшка, коли половину баб нельзя отпустить, отпусти десять.

   — Двадцать отпущу. Оставлю самых бешеных. Колодников человек пятьдесят помилую, из тех, кто о грехе своём плачет.

Алексей Михайлович пришёл в терем меньших детишек приласкать. Федосью, которой ещё двух лет не было, трёхлетнего Фёдора, Софью — ей уж седьмой годок, читать умеет! Пятилеточку Екатерину, четырёхлетнюю Марию. На каждого мальчика царица рожала двух девиц.

Детки, радуя батюшку, дюжину псалмов на память спели.

   — Хорошие у ребятишек головы! — похвалил Алексей Михайлович царицу.

   — Да все в тебя! — спроста сказала Мария Ильинична.

В груди и потеплело. Собирался уж уходить, но царица вспомнила вдруг о доносе.

   — Чуть не забыла, государь! Мой стольник Степан Караваев слышал от многих людей: привезли-де из Воскресенского монастыря «Житие» Никона. Продают в Москве, хоронясь, по четыре гривны за книгу.

Поскучнел Алексей Михайлович.

   — Ах, Никон, Никон! Неймётся ему. Донос велю расследовать. Может, врут? Никон в патриархах саккосов штук сто нажил да тьму врагов. Мне показывали три новые книги, одна об Иверском монастыре, другая Псалтирь, и Рай...

   — А ведь ты всё жалеешь его! — покачала головой Мария Ильинична.

   — Коли бы не был он столь неистов! — сказал государь. — Скоро патриархи приедут, рассудят нас, грешных.

Алексей Михайлович перекрестился, поклонился, но тут царица ещё об одном деле вспомнила.

   — Сестрица моя приезжала, Анна Ильинична! Плакала... Отписал ей воевода из Большого Мурашкина: человек сорок бобылей да крестьян убежали в Сергач. Управы на них нет. Воевода ни денег, ни припасов не шлёт, дескать, имение Борису Ивановичу было дадено не навечно, село теперь государево... За что гнев, батюшка, на царицыну сестру, на вдову любимого дядьки? За какие прегрешения ты Анну, голубушку, по миру пустил?

   — Так уж и по миру?

   — Не бери, государь, грех на душу! Что люди-то скажут? И так уж шепчутся: царь свояченицу не любит. За вдовьи слёзы, что ли, опала? Не обижай близких моих, государь.

На ресницах Марии Ильиничны набухли слёзы. Этого Алексей Михайлович не терпел.

   — Никто имения не брал у Анны Ильиничны!.. Вот иду и тотчас отпишу грамоту в Мурашкино. А ей бы, сестрице твоей, давно бы челобитье подать надо.

   — Да вот оно, челобитье! — Мария Ильинична достала из ларца бумагу.

Алексей Михайлович зыркнул на жену, но смолчал, пошёл, колыхая телесами.