Она протянула дрожащие пальцы и оттянула углы его рта.

Шоколад вылился на поднос — плюх!

Она завизжала.

Тони Глик проснулся утром в субботу от того, что его жена, Марджори, внезапно упала на пол.

— Марджи? — позвал он, спуская ноги с кровати. — Марджи?

После долгой паузы она ответила:

— Ничего, Тони, все в порядке.

Он сел на кровати, невидящим взглядом глядя на свои ноги. На нем были полосатые пижамные штаны. Волосы на голове свалялись в воронье гнездо. Волосы у него густые и черные, и сыновья унаследовали их. Многие считали его евреем, но эти итальянские волосы показывали, что они ошибаются. Его дед носил фамилию Гликкуччи. Когда ему сказали, что в Америке можно преуспеть только с американской фамилией, короткой и четкой, он превратился в Глика, не подумав, что этим он просто сменил одно нацменьшинство на другое. Тело Тони Глика было смуглым и сильным, а на лице застыло изумление, как у пьяницы, которого выставили из бара.

Он уже неделю не ходил на работу и очень много спал. Когда он спал, горе проходило. Снов он не видел. Он ложился в полвосьмого, вставал в десять утра и еще спал после обеда. Время, прошедшее между сценой на похоронах Дэнни и этим солнечным субботним утром, казалось нереальным. Люди приносили им еду. Запеканки, пироги, соленья. Марджи сказала, что не знает, куда они все это денут. Им обоим не хотелось есть. Вечером в среду он пытался полюбить жену, но в итоге они оба расплакались.

Марджи выглядела совсем плохо. Ее метод успокоения состоял в уборке дома, и она прибиралась с маниакальной тщательностью. Дом наполнился плеском воды и гудением пылесоса и весь пропитался едкими запахами лизола и аммиака. Она упаковывала в коробки всю детскую одежду и игрушки для Армии спасения. Когда он в четверг утром вышел в коридор, все эти коробки, аккуратно надписанные, выстроились вдоль стенки. Он никогда в жизни не видел ничего ужаснее. Она вытащила во двор все ковры и дорожки и немилосердно выколачивала из них пыль. И даже в полубессознательном состоянии Тони заметил, как она побледнела с четверга или с пятницы; даже ее губы, казалось, потеряли свой естественный цвет. Под глазами глубоко залегли коричневые тени.

Все эти мысли пронеслись у него в голове прежде, чем он успел их высказать, и он уже хотел снова улечься спать, когда она вновь упала и на этот раз не откликнулась на зов.

Он встал, пошел в комнату и увидел, что она лежит на полу, глядя невидящими глазами в потолок. Она переставляла мебель, и все вещи были сдвинуты с мест, придавая комнате странный, незнакомый вид.

Что-то с ней было не так, и ее вид даже согнал с него часть оцепенения. Она лежала в задравшемся халате, ноги ее были цвета мрамора, весь загар, который она приобрела во время краткого отпуска этим летом, сошел с них. Руки слепо шарили вокруг. Рот ее приоткрылся, словно ей не хватало воздуха, и ему показалось, что у нее как-то странно выступают зубы, но было слишком темно, чтобы это понять.

— Марджи, дорогая!

Она попыталась ответить и не смогла, и тогда его охватил страх. Он встал, чтобы позвонить доктору.

Он уже взял трубку, когда она выговорила:

— Нет… не надо…

Это сопровождалось хриплым вздохом. Она кое-как села, и в тишине дома ее дыхание казалось оглушительным.

— Помоги… забери меня… солнце жжется…

Он подошел и поднял ее, изумленный легкостью ее тела. Она, казалось, весила не больше вязанки дров.

— …диван…

Он положил ее туда, в тень. Казалось, ей стало лучше, дыхание сделалось более ровным. На мгновение она закрыла глаза, и он снова удивился белизне ее зубов на фоне бледных губ.