— Может быть, есть еще живопись? — спросил Клиффорд, но эта картина оказалась единственной среди тряпья и деталей медной кровати.

Клиффорд был доволен: он, так сказать, купил билет на аукцион за три пятьдесят, а приобрел тридцать фунтов. Неплохо.

Но Роаш чувствовал тревогу: что-то здесь было не так. Ни один делец в мире не желал бы предстать дураком в своем деле. Потерять лицо — хуже, чем потерять деньги.

— Надеюсь, это не что-то особенное? — нервно спросил Роаш.

— Нет, всего лишь Ван Гог, — проговорил Клиффорд, и Роаш моментально хотел возопить в негодовании, но не стал. Он не только упустил из собственных рук тридцать пять фунтов, он уже ничего не мог сделать. Он извлек колоссальную выгоду из невежества старой леди, а Клиффорд — колоссальную выгоду из его невежества. Он упустил самое ценное из наследства старухи.

Сегодня картина, я предполагаю, стоит около двенадцати миллионов или что-то в этом роде.

Конечно, газеты на следующий же день вышли с заголовками: «Чудесная находка», «Гениальное творение в куче тряпья» и тому подобное. Все нормальные люди знали об этом! И, конечно же, это потрясло рынок древностей. Был очищен от грязи и просмотрен вдоль и поперек каждый кусок старинного запыленного холста (а их в стране в то время были сотни) — но ни один ВИНСЕНТ более не материализовался. Конечно, нет! Ведь то была удача Клиффорда, и только его.

Удача, сопутствующая Клиффорду — вот что восхищало Хелен — и его самого: способность отличить великое от незначительного. Пальцы Клиффорда столь верно и прочно лежали на пульсе Искусства, и в то же время удачливость Клиффорда была так явно связана с силой любви, с богатством сексуальных отношений; так таинственно было уже то, что они вновь нашли друг друга — что конца триумфу не было!

Конечно же, они не стали продавать картину — они повесили ее над камином, и она сияла и сияла — не подсолнухи, нет, но маки.

Джон Лэлли, услышав эту историю, сказал, что Клиффорд состоит в союзе с дьяволом. Но, собственно, ни для кого это не было новостью.

Хелен по секрету сказала матери, что, конечно, дом отца снова для нее под запретом, но, если нужны деньги, то конечно, мама… Эвелин сказала, что не нужны. Эвелин любила маленького Эдварда: ей казалось, что он похож на Джона.

Энджи позвонила из Южной Африки, чтобы поздравить Клиффорда с его находкой. Голос, ее звучал счастливо: она сказала, что счастлива за него. Энджи считает, что ему пора заняться импрессионистами. Она дала ему десять лет на то, чтобы поднять цену «Макам» до миллиона. Меньше было бы бесчестием, добавила она. И еще сказала, что надеется, что «Маки» подходят по цвету к занавескам Хелен.

Синтия сказала Отто:

— Кажется, мы станем видеть сына реже.

— И хорошо, — ответил Отто, и поспешно добавил: — Теперь он снова с Хелен — и счастлив.

Но правда состояла в том, что Отто ценил ненарушенный покой своего дома по выходным, покой, не нарушаемый многословием сына. Отто находил ажиотаж и шум вокруг найденного Ван Гога вульгарным: Ван Гог умер в нищете и безумии; то, что нынешнее сытое поколение находит что-то в его творчестве — это одно дело; а что оно не стесняется извлекать из этого выгоду — другое.

— Возможно, они заведут детей, — с надеждой проговорила Синтия. Она уже не ощущала себя молодой: у нее не было любовника. Молодые люди, охочие до нее, находились, но она уже ощущала недостойность и своего, и их поведения в данной ситуации. У нее на коже появились старческие пятна. Пустота захлестнула ее. Она чувствовала, что если Клиффорд с Хелен дадут им на попечение еще одного ребенка, то она будет уделять ему больше внимания.