|
Я поднялся и перешел в другой вагон. Совсем пустой вагон. Так что и здесь разговаривать было не с кем. Вагон дернулся. Электричка остановилась. Я посмотрел в окно, вздохнул и увидел, как к перрону со стороны леса побежал мужчина. В мой вагон сядет или нет? Не успел я загадать, как сзади, за моей спиной, послышались тяжелые шаги и низкий мужской голос сказал: «Ну-ка, юноша, подвиньтесь!» Я как услышал эти слова, так сразу и подумал: «Будет с кем поговорить». Вагон-то пустой, а он мне: «Ну-ка, юноша…» Мужчина тяжело опустился на сиденье, вытер платком лицо и шею и, как-то похрюкивая, что ли, пожаловался на жару:
— Говорят, торфяники горят под Шатурой… Не слышал? Я пожал плечами и взглянул искоса на соседа. Интересный такой мужчина. Виски седые и морщины. В него, наверное, не одна женщина влюблялась. Вот с таким будет любопытно поговорить. Сейчас первым делом расскажу ему всю свою историю, а потом спрошу про любовь в философском смысле, что этот тип о ней думает, и вообще посоветуюсь: может, я сейчас зря еду?.. Я уже и воздуху вдохнул побольше, и рот открыл, вдруг слышу — сердце у меня жутко забилось и губы задрожали. Я немного подождал, чтобы губы перестали трястись. И, чтобы поскорее успокоиться, стал в блокноте набрасывать портретик своего соседа. Мне хотелось расположить мужчину к себе и как-то заинтересовать его собой, чтобы он свысока со мной не разговаривал. Не было еще человека в моей жизни, который бы не заинтересовался, каким его рисуют. Искоса взглядывая на мужчину, я набросал пять вариантов своего соседа. И любопытство его одолело. — Покажи, — сказал он, помявшись. Я показал ему первый рисунок, он рассмотрел его молча и только спросил: — А что там еще у тебя? — Это… как бы вас нарисовали Кукрыниксы, — объяснил я, протягивая ему следующий листок, — это… как бы… Горяев… это… Каневский… это Семенов… Сосед внимательно рассмотрел весь мой вернисаж, похрюкал с явным удовольствием и спросил: — Можно я их с собой? — и, не дожидаясь моего согласия, сунул все шаржи в боковой карман пиджака. — Скажу жене, — удовлетворенно произнес он, — что был в гостях у крокодильцев… С рисунками поверит, а так ни за что. Шерлок Холмс перед моей женой мальчик, как она умеет распутывать, где я был. Редкие данные, как у ищейки. Тысячу пятьсот запахов одновременно слышит, где, что и чем пахнет. Однажды комнату напротив моей работы сняла и несколько дней в бинокль наблюдала за мной и моими сотрудницами. Он вытащил из кармана мои шаржи, те, что теперь стали, как я понял, вещественными доказательствами, и с удовольствием углубился в их разглядывание. Потом спросил: — А кто тебя учил рисовать? — Любовь, — сказал я. — К кому любовь? — Не к кому, а к чему. К рисованию. — А… — сосед вытер лоб мокрым уже платком, — к рисованию — это одно дело, а то у меня один знакомый был журналистом, а стал писателем из-за любви: его, понимаешь, отвергла любимая им женщина, тогда он назло ей решил стать известным писателем. …И стал довольно известным… и довольно плохим… А журналист был хороший. Затем мой сосед безо всякой передышки стал мне рассказывать про какого-то своего знакомого лауреата и доктора технических наук, который добился всех званий и степеней и умер недавно совсем молодым. — А я вот не лауреат, не доктор, не молодой, а… жив… Но я его уже слушал невнимательно. Папа это состояние называет «качельным возрастом». Я думал, что это только у взрослых. Человек выглядит то моложе своих лет, то старше… «Сегодня качнуло в молодость! — говорит папа. |
