— Иди в другую сторону, — посоветовали они мне. Я кивнул и зашагал к Ярославскому вокзалу.

…Вот Ромео… он должен первый раз поцеловать отражение Джульетты в воде. Предположим бездействующий фонтан, и в воде этого фонтана отражается смуглый лик, описанный Шекспиром, — может быть, со смуглой леди его сонетов или наоборот… А Ромео тихо, божественно тихо наклоняется к воде и благоговейно целует отражение Джульетты, и от его поцелуя отражение колеблется и как бы исчезает…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поздно ночью я услышал, как к Юлкиному дому подъехала машина. Пока я вылез из окна и подбежал к ограде нашей дачи, на улице уже никого не было, и только там, за забором, гравиевая дорожка съедала Юлкины шаги. Я влез на дерево и стал ждать. Через некоторое время на втором этаже, в Юлкиной комнате, зажегся свет, и я увидел Юлку в окне, вернее, ее тень, и мне показалось, что тень, увидев меня, рванулась мне навстречу. Хотя все объяснялось по-школьному просто: Юлка подошла ближе к настольной лампе, а мне померещилось…

Но пока не погас свет и пока Юлка почему-то металась по комнате, тень ее все рвалась ко мне сквозь листву деревьев.

В детстве мне время от времени снился странный сон: в моей комнате находятся трое: я, бегемот и рюмка, совершенно прозрачная, на тонкой и длинной ножке…

Я и бегемот оба смотрим на хрупкую рюмку, сделанную как будто из чуть сгущенного горного воздуха. Я смотрю и боюсь, что бегемот возьмет и сломает ее одним своим грубым выдохом. (И я почему-то очень боюсь этого.) Но бегемот эту рюмку не трогает, он каждый раз проглатывает меня. Но это было совсем уже не страшно и даже забавно, потому что живот бегемота представлял собой длинный мрачный коридор, под самым потолком которого тускло мерцала электрическая лампочка, засиженная мухами…

Я вспомнил этот сон на дереве — уже не в бессонную ночь, а в бессонное утро, — неудобно устроившись на тополином суку. Я насильно старался вспоминать это, чтобы не вспоминать Юлку. По Москве и по этим дачным местам я мечусь, как по кладбищу. Сколько я сижу на этом дереве? День? Два? Такое ощущение, что всю жизнь. Ревущий треск мотоцикла, Юлкиного мотоцикла, разорвал пунктиром утреннюю тишину.

Треск мотоцикла мчался как будто в голове по мозговым извилинам. Гонки по вертикальной стене. По вертикальной стене жизни — это про людей, которые лезут на стену и на рожон… Гора есть такая Рожон. Справедливо лезут, между прочим. Я нарисовал гору Рожон, эта гора как Эверест, только вершиной она воткнута в землю, а к небу все расширяется. Треск мотоцикла покружился еще в голове, покружился и стал затихать… Значит, это мне показалось, что я не сомкнул глаз на дереве.

— Вот ты где, обезьяна несчастная! Слезай! — услышал я Наташин голос. Она стояла под тополем, уставившись на мое зеленое жилище.

— Лезь лучше ты сюда, — сказал я.

— Это еще зачем?

— Затем, что на дереве ты как бы исчезаешь из поля зрения людей, они ведь редко смотрят выше себя, — объяснил я.

— А я не хочу исчезать из их поля зрения, — сказала Наташа, — я люблю всех людей.

Я протянул Наташе руку:

— Ну, лезь же!

— С ума сошел, упаду, ногу подверну… Волка и балерину кормят ноги… Слезай! Тебе записка.

Я медленно поднял голову в небо и сквозь проталины между листьями увидел сразу все звезды; я не знал, кто из них был кто, кто Северная корона, кто Лисичка, кто Дельфин, кто Кентавр, кто Ворон, кто Волопас, кто Малый Лев, но это были они. Их было много. С ума сойти, как их было много!

— Мне записка? — прошептал я, слезая с дерева как в замедленной съемке.