— Поздравляю! А дым почему в воздухе? Это от фейерверка в честь твоего перехода из Большого в Малый?

— Под Москвой горят торфяники, — сказала Наташа, — и леса горят, и воздух горит. Дышать нечем… Сто лет не было такой жары.

— А когда же он?.. Этот пожар?..

— Здравствуй, он начался еще задолго… — Она хотела сказать, до чего, но, вероятно, раздумала.

— А я его и не заметил, — сказал я, — не заметил, когда он начался…

Наташа переставляла что-то на столе, убирала. А я, медленно выговаривая слова, стал рассказывать, какую картину хочу написать.

— Какую? — спросила живо Наташа.

— Представь себе Наполеона в зале Грановитой палаты. За окном пожар, горит Москва, а в зале перед своими гренадерами на импровизированной сцене император играет на балалайке, а на клавесинах ему аккомпанирует маршал Даву…

Наташа представила эту сцену и крикнула:

— Начинаем вечер французской самодеятельности! — и засмеялась, потом подбежала ко мне, обняла, прижалась и радостно запричитала: — Ты здоров! Ты здоров! Как это прекрасно! Как я по тебе соскучилась. По тебе! По здоровому!

Потом она отскочила от постели, и вознеся руку, как Александр Пушкин на выпускном экзамене в Царскосельском лицее, прочитала: «Ключ юности, ключ быстрый и мятежный кипит, бежит, сверкая и журча. Кастальский ключ. Волною вдохновения в степи мирской изгнанников поит!» Она прочитала не как балерина, которая умеет декламировать, а как драматическая актриса, которая еще умеет и танцевать. «Может, действительно у нее талант перешел из ног в голову», — подумал я.

— Кстати, в «Юности» напечатана чудесная повесть Драбкиной «Кастальский ключ». Вот, почитай. — Она взяла с подоконника журнал «Юность» и положила его на поднос с почтой. — А теперь рисуй! — затормошила она меня. — Ну скорей! Император Наполеон играет на балалайке. Ну рисуй же! — И она подала мне со стола альбом и карандаши.

— Наполеон — это шутка, — сказал я. — А знаешь, как, по-моему, быть с Гоголем? По-моему, все просто. Надо вот так рисовать: в центре всякие там ноздревы, собакевичи и чичиковы, а вокруг бедный, ободранный, голодный, но здоровый и веселый народ, который даст всем этим мертвым душам в семнадцатом году пипка. Ты понимаешь мою мысль? Или вот Данте «Ад»… Я рассматривал рисунки Доре, и мне не было страшно… Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что Ад — это что-то очень внутреннее, это процесс, понимаешь. Процесс, который нельзя нарисовать… Например, неразделенную любовь — разве можно ее нарисовать?.. Неразделенная… — повторил я. — Ты знаешь, что такое неразделенная любовь?.. Это как автомобильная катастрофа, только она длится не считанные секунды, а месяцы или даже годы. Представляешь, три недели ты летишь неправдоподобно медленно навстречу столбу, о который ударится машина, потом два месяца ты переворачиваешься вместе с машиной в воздухе, потом… Потом, — сказал я и положил руку на письма Юлы, просто положил, но Наташа это заметила.

— Ой, у меня же там на кухне рыба жарится! — крикнула она и выбежала из комнаты.

Я остался один. Наташа соврала, никакая рыба на кухне не жарилась.