– Пиписька не болит? – спросил Железняк сочувственно.

– Болит, – признался Хусейн. – Когда в первый раз подцепил, так переживал. Думал – жить не буду. А потом внимание перестал обращать. Разные там трахимонусы.

– А вообще здесь это часто?

– Навалом. Ребята в селении теперь сами колются. У всех дома шприцы. Ну и медработникам тоже приварок… – Хусейн помрачнел. – Ладно, я пошел, ко мне там должны на чай сегодня прийти.

Кемаря в кожаном кресле, Железняк думал о том, что цивилизация под Горой шагнула дальше, чем можно было ожидать. За какой нибудь десяток лет отсталое горное селение на зависть всем истинным друзьям прогресса перегнало буржуазную Францию. Что касается косной Италии, то она еле различима сзади, в самом хвосте. Недаром истинные друзья прогресса в Италии требуют уже не просто перемен, а катаклизмов.

И все же оно держалось еще своего, это маленькое горное селение, зажатое между форпостами массовой культуры. Держалось каких то своих, еще не забытых правил, внешне обозначаемых все более дорогостоящими обрядами. Все уже становился круг людей, по отношению к которым могли применяться эти правила, – сужался до размеров семьи, до размеров села, иногда до рамок нации, совсем уж редко – до круга единоверцев. И все же правила эти существовали еще, старики знали их, еще можно было спросить у стариков. Но когда хоронили стариков, мужчины, молча стоявшие или молча сидевшие на скамейках у бой кого шоссе близ совета по туризму, с тревогой смотрел и на молодых красавцев в шикарных американских куртках – на своих сыновей и внуков: кто передаст им эти заветы и правила, насколько крепки они будут в этих правилах, эти молодые мужчины?..

Железняк поднялся наверх, в номер. Юрка уже спал, раскинувшись поперек кровати. На нем была старенькая синяя фуфайка, при виде которой в Железняке всколыхнулось воспоминание… Боже, когда он купил Юрке эту синюю фуфайку? Кажется, в Польше, года четыре тому назад. Они тогда еще жили вместе. Отчего же он не износил ее за эти годы? Ну да, железные правила бабушки и тети Любы – носить только совсем старое, то, что вышло из моды и наконец стало тесным. Потом, через годы, подойдет срок для других вещей… Железняк приподнял Юрку и осторожно стянул с него фуфайку. Что то зашуршало у него под пальцами в кармане, какая то бумажка. Накрыв Юрку и осторожно подоткнув под него одеяло, Железняк взглянул на бумажку. Это был старый конверт. Железняк с трудом узнал свой почерк. Письмо было написано давно, тоже четыре года тому назад. Отчего ж оно провалялось все годы в кармане фуфайки? Наверно, Юрка с тех пор ее не носил? «Мой милый щеночек…» Сколько ему было тогда? Семь с небольшим? Около восьми?.. Какой он был прелестный тогда. И как люто уже враждовал с отцом. Любопытно, как он воспринял тогда это письмо? Железняк подумал, что он, в сущности, очень мало знает о Юрке… Он представил себе, как Юрка читал это письмо – с подозрительностью и враждебностью. Прочитал и тут же забыл. Даже забыл выбросить… Мысль о том, что он может и ошибаться, что Юрка все таки любит его, – эта мысль и тешила и пугала Железняка.

Не меньше, чем мысли о Юркиной тогдашней реакции на письмо, взбудоражило Железняка само послание. Слова. Почерк. Мысли. Письмо было написано другим человеком, за которого Железняк не хотел бы сейчас нести полной ответственности. Он не хотел бы сейчас быть этим человеком и не хотел бы, чтоб его, теперешнего, отождествляли с этим человеком. Что осталось у него общего с тем человеком, который писал письмо? Разве что кровное родство с покойной матушкой да с Юркой. Только змеи меняют кожу, мы меняем души, не тела. Гумилев был не прав: тело его изменилось тоже – изменилась кожа, изменился ее запах, цвет.