- Всех, - подтвердил Питер, и улыбка его стала волчьей, - и побыстрее, полковник.

Тот учился быстро, он сразу же поднес уоки-токи ко рту. Несколько минут солдаты на балконе строились, потом строем ушли. Над парапетом отчетливо видны были их стальные шлемы и стволы оружия, все это должны были увидеть в "боинге".

- Вы обращаетесь с этими людьми, с этими животными... - в голосе полковника звучал подавленный гнев, - ...слишком мягко...

Питер прекрасно знал, что его ожидает.

- Если вы будете продолжать размахивать пистолетом у них перед носом, полковник, они все время будут настороже. Пусть немного успокоятся, расслабятся, почувствуют себя уверенней. - Он говорил, не опуская бинокль. Солдатским взглядом подбирал позиции для своих четверых снайперов. Маловероятно, чтобы их можно было использовать - им для этого нужно одновременно уложить всех противников, - но можно по дренажной канаве подобраться вот к той небольшой постройке, где размещается один из радаров и маяки срочной посадки. Постройка находится в тылу противника. Вряд ли похитители ожидают огня с этого направления. Пункт за пунктом Питер рассматривал диспозицию, записывал наблюдения в небольшой переплетенный в кожу блокнот, разглядывал крупномасштабную карту аэропорта, рассчитывал градиенты и углы полей обстрела, подыскивал укрытия, определял "время достижения цели", если боевая группа выйдет из ближайшего укрытия; пытался найти новые решения, перехитрить врага, по-прежнему безликого и потому бесконечно грозного.

Потребовался час напряженной работы, прежде чем он почувствовал удовлетворение. Теперь он может сообщить свое решение Колину Ноблу, приближающемуся на борту "Геркулеса", и через четыре минуты после того, как шасси самолета коснется земли, все его люди, с их разнообразными талантами и мастерством, займут нужные позиции.

Питер оторвался от карты и сунул блокнот в нагрудный карман. Снова внимательно оглядел в бинокль молчаливый, с закрытыми иллюминаторами самолет - но на этот раз позволили себе роскошь эмоций.

Он почувствовал, как из самых глубин его души поднимаются гнев и ненависть, как быстрее бежит кровь и напрягаются мышцы живота и бедер.

Снова перед ними многоглавое чудовище. Оно скорчилось в засаде, ждет его, как не раз уже бывало в прошлом.

Он неожиданно вспомнил осколки стекла, покрывавшие булыжники улиц Белфаста, они сверкали, как алмазы, в свете дуговых ламп; вспомнил густой запах взрывчатки и крови.

Вспомнил тело молодой женщины, лежащей в кювете перед развороченными внутренностями фешенебельного лондонского ресторана. Взрыв раздел ее прекрасное юное тело, оставив на нем только обрывки кружевного французского белья.

Он вспомнил запах семьи: отец, мать, трое маленьких детей, сгоревшей в своей машине, тела их потемнели и корчились в пламени, словно в жутком медленном балете. С этого дня Питер не мог есть жареную свинину.

Вспомнил испуганные глаза ребенка, глядящие сквозь кровавую маску; рядом с девочкой ее оторванная рука, и бледные пальцы еще сжимают маленькую грязную тряпичную куклу.

В его памяти мелькали эти разрозненные картины, питая ненавистью, пока она не заполнила его всего, она жгла глаза, и ему пришлось опустить бинокль и вытереть глаза тыльной стороной ладони.

Это тот самый враг, с которым он уже встречался, но инстинкт предупреждал его, что с последней встречи враг стал сильнее, он потерял последние остатки сходства с человеком. Питер старался сдержать свою ненависть, чтобы она не помешала ему рассуждать здраво; он знал, что впереди трудные часы и дни. Но ненависть была слишком сильна, и слишком долго он ее сдерживал.

Он услышал в этой ненависти вражеский голос; из ненависти происходит искаженная философия и чудовищные действия врага; опуститься до ненависти значит опуститься на дочеловеческий уровень. Но ненависть не уступала.

Питер Страйд ясно сознавал, что это ненависть не только к ужасной смерти и искалеченным телам, которые он видел в прошлом.