Она резко отстранилась.

— Можно, я тебя спрошу кое о чем?

— О чем угодно, — спокойно отозвался Захар.

— Это правда, что ты любил Милану?!

Уля в последний момент поменяла слово «любишь» на «любила». Потому что «любишь?» — слишком страшно.

Захар какое-то время молча смотрел на нее. И лицо его было сейчас для Ули — закрытая книга. Впрочем, так, наверное, было всегда. Это она с чего-то решила, что знает его. Что имеет на него какие-то права. А он — он, оказывается, любит другую женщину.

Или все-таки — любил?!

— Да.

Это короткое слово было сказано спокойно.

У Ульяны в ответ вырвалось какое-то маловразумительное сочетание звуков. А в голове взрывался фейерверк таких же маловразумительных мыслей. Да? Да?! Да?!!

— Я не знаю, откуда ты узнала, — так же спокойно продолжил Захар. — Но скрывать не вижу смысла. Да, у меня были чувства к Милане.

Это «были» Ульяну уже не утешило и не спасло. Что-то другое неумолимо брало власть над ней.

— Давно? — поразительно, но ее голос звучал так же спокойно, как и голос Захара.

— Давно. Еще со школы.

Это настоящее чувство. Которое живет уже много лет, невзирая ни на что. И сила отчаяния, которое захлестнуло Ульяну, была почти равна силе благоговения перед мощностью такого чувства. Любить столько лет. Любить, несмотря на то, что она принадлежит другому.

Наверное, так можно любить каких-то особых людей, вроде Миланы Балашовой.

Она — недостижимая звезда. А Уля… Уля — это Север. В валенках.

Ее снова накрыло каким-то удушающим, забивающим все туманом. Только если в зале суда и после он носил больше физиологический характер, то теперь этот туман спеленал ее волю.

В голове зазвучала фраза из какого-то старого фильма-сказки:

«Что воля, что неволя — все равно».

Все равно. Именно поэтому она позволила Захару снова обнять себя. Сквозь убивающую смысл вату слышала его слова на ухо: «Забудь. Какая разница. Это неважно».

Конечно, неважно. У тебя все хорошо, Захар. У тебя есть твоя недостижимая звезда Милана, которую ты любишь. О которой мечтаешь, которой грезишь. Красивая, недоступная, гордая.

А есть земная Уля, которую можно просто трахать.

И она безвольно разрешила Захару делать это. Раздеть ее, целовать, гладить. Взять. И даже тело — не то, чтобы предало — оно уже привыкло к этим рукам, к этим губам. Тело знало, что ему будет хорошо.

А к тому, что сидело чуть глубже, не могло пробиться ничего — ни жаркий шепот Захара «Как же я соскучился по тебе, маленькая моя», ни нетерпеливая дрожь его тела, ни нежные касания его рук после.

Уля словно попала под действие какой-то мощнейшей внутренней анестезии. Внутри все замерло, онемело, и все чувства будто исчезли. А снаружи — снаружи она сходила в душ, поужинала, слушала Захара, что-то ему отвечала.

А потом снова была постель, и Ульяна снова безропотно все ему позволила. Но сквозь эту анестезию не пробились ни его старательность, ни судорога ее тела — все это было словно по разные стороны чего-то. Чего-то, что разделило все на две не связные части. И что бы ни происходило в одной части — оно никак не влияло на то, что творилось в другой.

И с Захаром они так же разделились. И эта ночь — прощание.

Потому что Север, хоть и не прекрасная и недостижимая звезда, но все ж, сука, гордый. И, опять же, самая яркая звезда на небосклоне — Полярная — указывает все же на Север.

А мы пойдем на Север, а мы пойдем на Север, и там переждем.

Тьфу, пакость какая!

Мы там не переждем.