|
Вид у него был более мирный, но отнюдь не умиротворенный; и, усевшись за боковым столиком, он щепотью поддернул полосатые манжеты и обвел обедающих пренебрежительным взглядом, что, впрочем, не помешало ему исподтишка наблюдать, какой эффект произвело его появление, и когда два три человека начали перешептываться и поглядывать на него, он соизволил недовольно нахмурить брови. Все это могло напугать кроткую Фебу, но ничуть не смутило ее отца, который встал и, направившись к Хукеру, дружески хлопнул его по спине. – Здорово, Хукер! Я было тебя не узнал, таким ты франтом заделался, но Феба сразу смекнула, что это ты. Обескураженный Джим покраснел от досады; впрочем, он по прежнему побаивался мистера Хопкинса и поэтому ответил на его приветствие, но очень неловко и нервно. Как обошелся бы он с более робкой Фебой – вопрос другой, но мистер Хопкинс, словно ничего не заметив, продолжал: – Мы с Фебой еще только начали, ну так и перейдем к тебе потолковать о старых временах. Погоди ка, я ее сейчас приведу. Джим воспользовался этой передышкой, чтобы собраться с мыслями, извлечь на свет божий исчезнувшие манжеты, выставить напоказ толстую часовую цепочку, подкрутить усы и вообще принять прежний вид человека, пресыщенного славой и радостями жизни. И Феба, едва они пересели к нему и обменялись рукопожатием, тут же онемела при виде этих новых совершенств, чего нельзя было сказать о ее отце. – Коли судить по обличью, так у тебя дела идут неплохо, – заметил он хмуро. – Ежели ты, конечно, не портной и не щеголяешь в собственных изделиях, чтобы показать товар. Так чем же ты занимаешься то? – Вы, как погляжу, недавно приехали в Сакраменто, – предположил Джим со снисходительной жалостью в голосе. – Нынче утром, – ответил Хопкинс. – И в театре вы не были? – продолжал Джим. – Нет. – И не вращались… в… в избранном обществе, так сказать? – Покамест нет, – с виноватым видом ответила Феба. – И не видели ни одной из огромных афиш на заборах? «Цветок Прерий, или Дик Кровавая Рука» – пьеса в трех действиях, пяти картинах, величайшая сенсация года, идет в сороковой раз, на каждый спектакль желающих больше, чем билетов, только стоячие места? – продолжал Джим с терпеливой снисходительностью. – Нет. – Ну так Дика Кровавую Руку играю я! Вот я и подумал, что, может, вы смотрели пьесу и узнали меня. Всем этим людям, – он угрюмо показал на обедающих, – я очень даже хорошо известен. Просто сил нет терпеть, когда на тебя глазеет такой вот необразованный, грубый сброд. Гостиница совсем утратила тон. Придется мне предупредить хозяина и съехать. Сразу видно, что здешней публике настоящий джентльмен, занимающийся благородным искусством, в новинку. – Так ты, значит, теперь в комедиантах ходишь? – осведомился фермер тоном, отнюдь не исполненным того восторга, который сиял в глазах Фебы. – Временно, – ответил Джим с надменной небрежностью. – Видите ли, я… я компаньон Макклоски, антрепренера, и мне не понравилось, как ломается болван, который играл раньше Кровавую Руку, ну, и я на один вечер взялся подменить его, чтобы показать ему, что такое настоящая игра. И черт меня подери, публика с того раза никого другого в этой роли и на сцену не допускала – самых что ни на есть знаменитостей, которые деньги лопатой гребут. Вот и получается, – добавил он мрачно, – что играть мне эту проклятую роль во всех больших городах Калифорнии, а может, в интересах дела придется и в восточные штаты поехать. Да только очень уж это из человека жилы выматывает! И времени то у него свободного нет ни минуты, и приглашают то его нарасхват, и на улицах за ним бегают, и в гостиницах на него глазеют – прямо сам себе больше не принадлежишь! Вот за тем столом все люди – даже женщины – так и сидят весь день в засаде, дожидаются, чтобы я пришел, а потом глаз с меня не сводят! Приходили бы уж прямо со своими биноклями! Бедняжка Феба, полная нежности, жалости и негодования, повернула каштановую головку и обратила свои честные глаза в указанном направлении. |
