|
Несомненно, она была любимицей публики. И в сердце Фебы закралась непонятная и злая ненависть к ней. Второе действие принесло с собой нападение индейцев на караван, и тут кокетливый героизм Розали, ее розовое и обворожительное самообладание составили поразительный контраст с повадками сына шумного света, который, отправившись вместе с ней, по комическим причинам, известным ему одному, теперь принялся трусливо прятаться под фургонами, чтобы его позорно извлекли из соломы, когда из за кулис под треск револьверных выстрелов стремительно выбежал Кровавый Дик в сопровождении верных товарищей и превратил поражение в победу. Джим Хукер, облаченный в живописную смесь костюмов неаполитанского контрабандиста, калифорнийского золотоискателя и мексиканского вакеро, немедленно принялся оправдывать рукоплескания, которыми его встретили, а также самые кровожадные надежды публики. С этой минуты сцену заволокло мрачное, но завлекательное облако из порохового дыма и невразумительной интриги. Однако в этом зловещем сумраке Розали провела шесть счастливых месяцев и выбралась из него, сохранив незапятнанными и свою репутацию и свои чулочки, чтобы в награду под занавес получить руку Кровавого Дика и обрести своего отца, губернатора Нью Мексико в седовласом, но довольно непривлекательном вакеро. Феба смотрела это увлекательное представление со смутной и все возрастающей тоской и недоумением. Ей не было известно, что страсть Хукера к выдумкам и преувеличениям проявилась и на поприще драматургии. Зато она очень скоро подметила тот странный факт, что сбивчивый сюжет пьесы, несомненно, опирается на прежние рассказы Джима о его собственных приключениях и о том, как спасена была Сюзи Пейтон – спасена им! Вот, например, и в пьесе они отстали от каравана – только Сюзи тут была постарше, а он в качестве Кровавого Дика куда живописнее. Феба, разумеется, не догадывалась, что в олицетворении шумного света Джим по мере сил изобразил Кларенса Бранта. Но преувеличения пьесы, которые казались нелепыми даже ее провинциальному вкусу, почему то подтачивали ее веру в правдивость истории, которую она слышала от Джима. Спектакль был словно пародией на него, и в смехе, который наиболее потрясающие эпизоды вызывали у некоторых зрителей, ей чудился отзвук собственных сомнений. Однако она стерпела бы и это, но ведь Джим поведал свои тайны широкой публике, и теперь они уже не принадлежали только ей одной, она делила их со всеми, кто сидел в этом зале! А сколько раз он, наверное, поверял свою историю этой чужой развязной девушке, которая играет с ним (Бланш Бельвиль, как гласили афиши), и до чего скверно она ее выучила! Нет, сама Феба понимала это все по другому – и его тоже! Когда разыгрывалась душещипательная развязка, она отвела грустный и пристыженный взор от сцены и посмотрела по сторонам. В группе, стоявшей у стены, она вдруг увидела знакомое лицо и заметила обращенную к ней ласковую и сочувственную улыбку. Это было лицо Кларенса Бранта. Когда занавес упал и они с отцом встали, собираясь выйти из зала, Кларенс подошел к ним. Фебе показалось, что он словно стал старше, и она еще никогда не замечала в его облике столько благородства; в его глазах появилась печальная мудрость, а от его голоса ей вдруг захотелось плакать, хоть он и произносил слова утешения. – Ну, теперь вы убедились, – любезно сказал Кларенс, – что с нашим другом не случилось ничего дурного? Вы, разумеется, его узнали? – Да да! Мы с ним виделись сегодня, – ответила Феба, чья провинциальная гордость заставляла ее сохранять довольный и равнодушный вид. – Мы уговорились поужинать вместе. Кларенс слегка поднял брови. – Вы счастливее меня, – сказал он с улыбкой. |
