|
Но ей уже двадцать. Столько же станет мне следующей зимой. И только мертвец навсегда остался семнадцатилетним. В день ее рождения шел дождь. Я купил на Синдзюку торт и поехал к ней домой. Электричка была набита битком, к тому же сильно качало. Когда я добрался вечером до ее дома, торт напоминал своей формой развалины римского Колизея. Я достал и воткнул в него двадцать маленьких свечей. Поджег их от спички, закрыл шторы, погасил свет. Как настоящий день рождения. Она открыла вино. Мы скромно поужинали, затем разрезали торт. – Уже двадцать… чувствую себя как дура, – сказала она. Поужинав, мы вымыли посуду и, расположившись на полу, допивали вино. Пока я цедил один бокал, она успела выпить два. В тот день она была на редкость разговорчива. Рассказывала о детстве, о школе, о своей семье. Очень долго рассказывала, но при этом – вполне отчетливо. История «А» внезапно пере-ходила в содержавшуюся в ней историю «Б». Затем в «Б» возникала история «В» – и так до бес-конечности. Первое время я вежливо поддакивал, но вскоре перестал. Поставил пластинку, а когда она закончилась, поменял на следующую. Когда послушали все, что у нее было, опять поставил первую. За окном продолжал лить дождь. Время текло медленно, и она продолжала свое повествование. Когда стрелка на часах перевалила одиннадцать, я не на шутку заволновался: она не замол-кала уже больше четырех часов. Мне нужно было успеть на последнюю электричку. Как посту-пить в этой ситуации, я не знал. Изначально я считал, что лучше дать ей выговориться, но сейчас я был иного мнения. Изрядно поколебавшись, я решил прервать ее монолог. Что ни го-вори, а это слишком. – Поздно. Мне пора, – сказал я. – Увидимся на днях, хорошо? Не знаю, услышала она меня или нет. Лишь на секунду умолкла, и заговорила снова. Я от-чаялся и закурил. Раз так, то лучше пусть говорит. А там будь что будет… Однако речь ее не продлилась долго. Когда я обратил на это внимание, она уже молчала. Лишь в воздухе повис обрывок ее фразы. Если выражаться буквально, ее рассказ не закончился, а куда-то внезапно улетучился. Она пыталась его продолжить, но тщетно. Будто бы что-то ис-портилось. Приоткрыв губы, она отрешенно смотрела мне в глаза. Словно я совершил нечто ужасное. – Я не хотел тебе мешать, – сказал я. – Просто уже поздно. К тому же… На глаза ей навернулись слезы. Стекая по щекам, они через мгновение стукались о конверт пластинки. Их было не остановить. Она уперлась руками в пол и, слегка подавшись вперед, буд-то ее рвало, рыдала. Я протянул руки и взял ее за плечи. Те мелко тряслись, и я машинально об-нял ее. Она продолжала бесшумно плакать, уткнувшись мне в грудь. От слез и ее теплого дыха-ния моя рубашка промокла насквозь. Ее пальцы бегали по моей спине, словно отыскивая там что-то. Левой рукой я поддерживал девушку, а правой гладил ее прямые мягкие волосы. И долго стоял, дожидаясь, когда она перестанет плакать. Но она не унималась. В ту ночь я с ней переспал. Я не знал, правильно поступаю или нет. Но в ту ночь ничего другого не оставалось. Давно у меня не было секса, а у нее это случилось впервые. Я спросил, почему она с ним не спала, хотя делать этого не следовало. Она ничего не ответила, только от-странилась от меня и, повернувшись спиной, всматривалась в дождь за окном. К утру дождь прекратился. Она спала, повернувшись ко мне спиной. А может, ни на мину-ту не смыкала глаз. Что, впрочем, сути для меня не меняло. Как и год назад, тишина полностью поглотила ее существо. Какое-то время я смотрел на ее обнаженные плечи, затем отчаялся и встал с постели. На полу валялся оброненный вечером конверт пластинки. На столе оставалась потерявшая форму половинка торта. Все выглядело так, будто время внезапно остановилось и обездвижело. На столе лежали словарь и таблица французских глаголов. |
