– Мы убрались из имения Лариных, – продолжил Григорий, – однако история далеко не закончилась. Хотя сперва я думал, что она все-таки подошла к своему логическому завершению. Казалось бы, неудача с женитьбой не самое большое расстройство для мужчины – да еще для улана. – Его заявление было встречено одобрительными возгласами присутствующих офицеров. – Я ведь получил главное. То, к чему стремился и чего хотел: любовь прекрасной барышни и летнее отпускное приключение. Что ж! Теперь я с чувством выполненного долга мог возвращаться в полк. А что с женитьбой не задалось – может быть, оно и к лучшему, думал я. И вот мы тепло простились с моим отставным генералом, и с подорожной по казенной надобности я, освеженный и отдохнувший, вернулся обратно – сюда, в городишко К***.

Однако заботы службы не развлекли меня. Обеды, выпивка, игра и даже женщины тоже не делали меня счастливым. Перед моим внутренним взором все стоял образ моей Ольги. Ее милое, румяное лицо. Ее губы, шепчущие мне слова любви. Ее узкие, длинные пальцы, дотрагивающиеся до меня. Ее небесно-голубые глаза, в которых прыгали кокетливые чертики. Я не мог забыть ее. Снова и снова она являлась перед моим мысленным взором – и днем и ночью.

Что ж делать! Я написал к своему генералу. Между делом (вроде бы) осведомился про Ольгу. Тот ответствовал, что видел ее на балу. Она по-прежнему прекрасна, извещал меня старый хрыч, однако вокруг нее увивается юный длинноволосый хлыщ – тот самый Ленский, что прискакал, отучившись, из своего Геттингена и теперь, пользуясь оплошным обещанием Ольги, хочет на ней и впрямь жениться. Говорят даже, продолжил в письме генерал, что свадьба меж ними уже решена и назначена. Во всяком случае, бледный Вольдемар не отходит от моей возлюбленной ни на секунду и все строчит и строчит ей дрянные стишки!

Вспоминая о своих тогдашних переживаниях, майор даже в сердцах грохнул кулаком по столу. Бутылки и стаканы загремели.

– Я не мог этого вытерпеть! И я испросил новый отпуск – для устройства личных дел. Правда, я понятия не имел, как я буду их устраивать – однако полагал, что, как говаривал Буонапарте, главное ввязаться в бой, а там посмотрим. И я тут же выехал на почтовых – снова в О-ский уезд. Генерал в отставке ждал меня. По пути я думал: черт подери, я готов ради Ольги, ради ее любви и ради того, чтобы она оказалась рядом со мной, на все! Я могу снова постараться увезти ее! Или на коленях вымолить у Прасковьи Александровны ее руку! Или придраться к чему-нибудь, вызвать юнца Ленского на дуэль и прострелить ему грудь навылет! Наконец я вспомнил, что мне рассказывал один штурман, совершивший кругосветное путешествие. В испанских колониях Южной Америки принято: чтобы расправляться с обидчиком, не вызывать его на дуэль, а нанять чернокожих разбойников, которые, под предлогом зверства или ограбления, кончают с ним. У нас, правда, нет, как в Америках, негров, готовых на все, – зато у нас имеются дворовые.

Я невольно вспомнил разбойников, чуть не убивших меня в лесу неподалеку от имения Ленских, и издал возглас. Майор удивленно посмотрел на меня, однако ничего не сказал, а продолжил свой рассказ о событиях почти пятилетней давности.

– Я мечтал застать мою возлюбленную Ольгу одну, однако теперь это было куда как трудно. Рядом все вертелся этот долгогривый, как попик, хлыщ. Но все-таки мне, наконец, удалось устроить свидание наедине. И снова все повторилось: я клялся ей в любви. Она говорила мне, омывая слезами мое лицо и руки, что нисколько не любит Ленского и ни в коем случае не желает брака с ним. Я вопрошал, почему сорвалось мое умыкание, но она уверяла, что не говорила никому. «Видимо, – заметила Ольга, – у моей маменьки всюду шпионы». Я предложил барышне повторить увоз – однако она сказала, что Прасковья Александровна теперь особенно начеку.