– Плохо, – серьезно сказал шаман. – Я могу остановить чайку. Птица перестанет усиливать болезнь. Но, если девочка уже в коме, боюсь, этого будет мало. Слишком поздно.

– Вам нет смысла постоянно сидеть возле нее, – твердят доктора, – езжайте домой, отдохните.

Но я хочу пробыть с дочерью каждую секунду из тех, что ей осталось провести на Земле.

Порядки в реанимации строгие, однако мне идут навстречу. Позволили одеть Юлечку в ее любимую байковую пижамку и даже разрешили оставить на запястье дочки обожаемый ею браслетик с зелеными камушками (она их называет «зумруды»). И хотя я знаю все про тяжелейшую реакцию «трансплантат против хозяина», присоединившиеся пневмонию и бактериальную инфекцию, я все равно жду: вот сейчас Юлечка откроет глазки. Сладко потянется, увидит меня рядом, улыбнется, попросит лукаво: «Конфетку дашь?»

Или хотя бы – когда дочери станет совсем плохо – она не будет одна.

Юля дышит еле слышно, лицо ее неподвижно. Я беру ее руку, прижимаю к губам. Лапка так исхудала, что браслетик падает на пол, но я этого не замечаю. Впитываю последнее Юлечкино тепло. И не могу смириться с тем, что никогда не отведу ее в первый класс. И никогда не выдам замуж.

– Неужели ничего – совсем-совсем ничего? – нельзя сделать? – отчаянно спросила она.

– Только молиться, – мрачно отозвался шаман.

Забормотал: «ра-ма-да-са…»

Таня не слушала. Она пыталась не то что согнуть, – хотя бы пошевелить пальцами рук и ног, – но ничего не выходило.

И вдруг лицо тибетца расцвело в улыбке. Он вскочил на ноги, простер руки к небу.

Татьяна ахнула. Из черного облака прямо на них неслась большая белая птица.

Она резко спикировала прямо на Цирина – и тут же снова взмыла вверх.

– Слава богам, – выдохнул тибетец.

И разжал кулак.

На его ладони лежал крошечный пластиковый браслет. С тремя яркими зелеными камушками. Дешевая детская вещь. Кажется, Садовникова видела его на запястье у Юлечки. Но это ведь бред! Иллюзия!

Однако Цирин совершенно серьезен.

Осторожно – будто реликвию – обернул браслетик носовым платком. Поместил в карман. Обернулся к Татьяне, быстро сказал:

– Мне нужно срочно туда. К Кайласу.

– А я? – пискнула девушка.

– А ты возвращайся в Дарчен.

– Но я не могу идти!

– А у тебя другого выхода нет. Ночь, ветер и снег в горах безжалостны, – усмехнулся горец. – Или немедленно в поселок – или сразу в рай. Или в ад, это уж как повезет.

Татьяна метнула на него злобный взгляд – и (сама не понимала, как получается на обмороженных ногах) бросилась вниз.

Танины приятели из китайского ресторанчика навещали ее ежедневно, приносили еду и, тайком от врачей, ее любимое пиво «Эверест». Однажды явился строгий китайский чиновник. Затребовал пермиты (с ними, спасибо Дяде Тибетычу, все оказалось в порядке). Долго выспрашивал: «С какой целью вы явились в Дарчен? Почему отправились на Кайлас в одиночку, без проводника?»

Таня, как могла очаровательно, в ответ улыбалась, хлопала глазами. Бормотала стандартное: про зов сердца, что хотелось ей, уединившись со священной горой, достигнуть просветления. Чиновник глядел подозрительно, повышал голос: «Вы понимаете, что нарушили закон? Что самостоятельные выходы к Кайласу запрещены, и я обязан принять меры?»

– Но я и так уже наказана, – вздыхала Татьяна. – Все болит, перепугалась до смерти. Простите меня, пожалуйста!

И положила поверх одеяла стодолларовую бумажку.