В ночь под Рождество позапрошлого, 1870 года, в своем доме на Фонтанке скончалась княгиня Татьяна Ртищева. Она покинула сей мир в почтенном возрасте, пережив трех своих мужей, многочисленных обожателей, подруг и сверстников – да и весь свой век. Последние годы свои проживала она в полном одиночестве, окруженная лишь верными слугами, не пожелавшими, несмотря на дарованную вольность, покинуть барыню до самого ее смертного часа…

Где Цирин это выкопал? Она обернулась к нему – потребовать объяснений. Но увидела, что комната пуста.

В распахнутую дверь видно лишь небо. А в нем – высоко, в бескрайней горной сини – парит белоснежная чайка.

Рукопись на русском языке, таинственным образом найденная Татьяной Садовниковой в Тибете в октябре 2012 года

Писано в Санкт-Петербурге в 1872 году

Вынужденно проживая в столице и улаживая новые дела свои, досуг я коротал за разбором бумаг, оставшихся от княгини. Занятие сие немало меня развлекало. После кончины от бабуленьки остались альбомы, в коих она записывала по дням едва ли не всю жизнь свою. Тетради in quarto в сафьяновых переплетах она начала вести в девичестве; насчитывалось их, по годам, более пяти десятков, и обнимали они едва ли не всю ее жизнь. Впрочем, в альбомах последних двух десятков лет записи личного характера почти отсутствуют, не считая замечаний о погоде. Велись лишь скрупулезные заметки хозяйственного порядка; последняя запись гласила: «Крепкий морозец, снежок. Наградные к Рождеству дворнику – 1 рубль; Наташке – 1 ½ рубля; Наташке на провизию – 5 рублей с полтиною». Даже удивительно, как при подобной въедливости можно было настолько расстроить денежные дела свои!

Однако далеко не всегда тетради бабушки были столь же скучны; в альбомах, относящихся к баснословно далеким временам молодости – последним годам правления императора Александра Павловича, – заметки княгини легки, свежи и остроумны. И вот долгими зимними вечерами, в свете одинокой свечи, в огромном доме я зачитывался ее записками. Писала бабушка, естественно, по-французски, ибо по-русски, как истинное дитя прошлой эпохи, она в те дни изъяснялась с трудом. Слог имела несколько тяжеловесный, но откровенный и живой. В альбомах содержалось немало сведений, рисующих эпоху и нравы тех баснословных лет.

Одна из историй, относящихся к двадцатым годам нынешнего XIX века, поразила меня более всего. Сначала она показалась мне любовной, однако вскоре предстала совсем в ином свете.

Замечу, что от бабушки, кроме ее журналов, осталось также огромное множество писем. Хранились они в необыкновенном порядке; каждому году соответствовала кипа, тщательно перевязанная голубой ленточкой. И вот однажды мне пришло в голову прочитать, параллельно с дневником, эпистолы, относящиеся к временам бабушкиной юности. Мысль оказалась плодотворной. Когда я сопоставил письма с рассказом в журнале, меня захватившим, я обнаружил, что история, каковую я сперва счел любовной, на деле является полной необыкновенных тайн – в духе новелл о преступлениях и расследованиях, написанных американцем Эдгаром По, французом Гастоном Леру и англичанином Г.К. Честертоном. Когда я читал слегка выцветшие письма, написанные летящим мужским почерком, и соотносил их с записями в альбоме, передо мной постепенно приоткрывалась завеса страшной и удивительной тайны.

История показалась мне столь любопытной, что я дерзнул выставить ее на обозрение читающей публики. Я ничего не приукрашивал и не переменял в тех удивительных документах, что оказались в моих руках. Я лишь, во-первых, опустил подробности лирического или хозяйственного толка, показавшиеся мне незначительными или к данному повествованию отношения не имеющими.

Кроме того, я взял во внимание нынешний упадок образования и переложил все документы с французского, коим они были написаны, на русский.