Косых, не отвечая, махнул рукой, бесполезно просить.

— Рупь двадцать козе под репку? — Сазаков еще раз беззвучно пожевал.

— Посеял, — нехотя обронил Косых. — На охоте…

— Потому и не дам тебе новых рукавиц.

Вскоре на тайгу обрушился снежный шквал — крупные сырые хлопья лезли за шиворот и неприятно обжигали тело, забивались в уши, в карманы, в рукавицы… Спас компрессор — когда включили, теплый воздух понемногу отогнал снежные хороводы от площадки, очистил от наледи. Но только внизу — на вышке же, где сидел верховой Витька Юрьев, все равно творилось невообразимое, слабо освещенная электричеством фигура беспомощно металась среди огромных хлопьев снега.

Кеда приложил руки ко рту и позвал Витьку, но из-за грохота дизелей Юрьев не услышал. Тогда Кеда спросил у Сазакова, указывая на Витькину фигурку:

— Может, заменить?

— Не знаю, — качнул головой Сазаков. — Я б, например, послал бы к черту, если мне кто из жалости вызвался помочь. В ясную погоду — пожалуйста, а когда трудно — будьте любезны, не надо!

— Что он, будущий полярник, чтоб закаляться?

— Ладно. Если через двадцать минут не кончится снег, пойдете сменить. А то мальчика действительно сдует, — съехидничал Жименко.

— Вы что, «максы» объелись? — Кеда похлопал рукавицей о рукавицу. — Он же замерзнет! На нем брезентовая куртка и свитер, больше ничего… Я сам видел. Телогрейка даже не поддета, ему не выдали.

У Жименко даже мешки под глазами набрякли.

«Максой» в этих краях называли мороженую налимью печень. У обских налимов печенка жирная, как масло, и доходит до двух килограммов весом. Вербованный Жименко появился в городе перед Октябрьскими праздниками и, определившись на работу в нефтеразведочную экспедицию, был приглашен бурильщиками за праздничный стол. Много пили, много ели, танцевали и дурачились, а когда сели за стол по второму кругу, то Колышева жена стала обносить гостей желтой, тающей во рту стерляжьей строганиной и круто посоленной «максой». Жименко, для которого печень была в новинку, перестарался на том пиру и до сих пор не может есть не только налимью печень, но и самих налимов.

Вскоре сверху, из снежного ада, вывалился стучащий зубами Витька Юрьев, машинально натягивая на голову широкий воротник куртки. Он был действительно без телогрейки.

— Герой… Надел куртку поверх свитера. — Жименко ругнулся, а Витька, покосившись на него, хотел что-то сказать в свое оправдание, но побоялся, что от холода он ничего не сможет произнести. Он попрыгал на одной ноге, выждал момент, когда взревут дизеля и голос будет едва слышным.

— Я морж, товарищ Жименко. В Оби зимой купаюсь.

— Из тебя морж, как из меня папа римский, — разозлился Сазаков. — Мотай домой одеваться!

Если Витька не подчинится, то — точно! — Витьке будет плохо. Он свалился с мостков вниз.

Кеда прокричал вслед, чтоб взял его запасную телогрейку, она на печушке сушится, но Витька не услышал — он уже скрылся в снежной круговерти.

На втором часу работы вдруг упала скорость проходки — бур бессильно вгрызался в породу, со звонким грохотом завывали дизеля, когда им давали перегазовку, но это не помогало — порода не поддавалась…

Сазаков покусывал губы, соображая, в чем же дело. Вообще-то все было ясно — обломилась одна из трех шарошек — булавчатых головок, укрепленных в основании долота.