Сазаков недоуменно повернул к нему лицо, моргнул пуговками, а Жименко неторопливо облизал деревянную ложку и, перегнувшись через стол, легонько щелкнул Витьку по темени.

— Сиди, круглолицый!

Два К дружно засмеялись и посмотрели на Сазакова.

— Напрасно, — огорченно проговорил Витька. — Я б смог…

— Ну и что с Косых будем делать? — взялся за старое Жименко.

Все умолкли, и в столовой вновь воцарилась неловкая тишина. Кеда отодвинул-тарелку в сторону и, задумавшись о чем-то, повернулся к Поликашину. Колышев тоже оторвался от еды и проследил за взглядом друга — Поликашин был в бригаде самым старшим по возрасту, самым справедливым, это признавали все, да к тому же еще и парторг. Жименко также узрел направление Кединого взгляда. Не вылезая из-за стола, он подал через плечо тарелку, поводил ею в воздухе из стороны в сторону:

— Тетя Оля, подсыпь-ка чего второго.

Повариха с верхом навалила ему картошки, пришлепнула две ноздреватые, щекотно отдающие чесноком котлетины и, присыпав луком, сунула тарелку Жименко в руку. Тот водрузил ее на стол, потом копнул концом ножа перец, растряс его над тарелкой.

— Семеныч, ты наша партийная голова, что ты скажешь?

— Ольга, меня тоже угости вторым, — попросил Поликашин вместо ответа и, соображая, поскоблил пальцем подбородок, потом оглядел по очереди бурильщиков. Бригада ждала. — Что ска-жу? — протянул Поликашин. — Мое мнение — гнать надо Косых из бригады. Но это мнение только мое. Частное, так сказать…

— Почему только твое? — спросил Жименко. — И мое тоже.

— И мое, — сказал вдруг Кеда. Где Кеда, там и Колышев, недаром их прозвали Два К; Колышев, не говоря ни слова, повел плечами, соглашаясь.

Косых есть перестал, глянул на Поликашина презрительно; Витька Юрьев, сидевший напротив дизелиста, засек этот мимолетный взгляд и подумал болезненно, что здесь дракой пахнет, — Косых звероват, хоть и труслив, а Поликашин уже стар.

— Чтоб выгонять по правилам, надо профсоюзное собрание созывать, — сказал Витька Юрьев, — протокол должен быть. Мотивировка…

— Мотивировка ясна как божий день, — отозвался Поликашин. — Нечист на руку, халатен в работе, нечистоплотен и безынициативен…

— Нечистоплотен? — спросил Витька. — Таких формулировок не бывает.

— Бывает. Давеча мешок подгорелых утей в вертолет сунул, наказал Надьке передать. Слышал бы он, что летуны про него говорили, шкурой обзывали.

— Все равно надо собрание, — проговорил убежденный Витька.

— Ты не прав, верховой, — сказал Жименко. — Собрание — это все мы. А мы все здесь. Так что давайте проголосуем. Кто за?

Первый в жизни раз Витька видел такое собрание, как, наверное, первый раз в жизни видел, как старшие жестко и непреклонно решали человеческую судьбу, не давая дизелисту ни опомниться, ни оглянуться. Хотел вскричать было, воззвать к рабочим — остановитесь, мол, люди ведь он же еще исправится… Да понял вдруг по их лицам, что возможность исправиться когда-то была предоставлена Косых, но тот остался прежним, и нет ему теперь прощения.

Проголосовали. Против — ни одного. Воздержавшихся двое — Сазаков и Витька Юрьев. За — все остальные.

Косых встал. Он изменился до неузнаваемости — глаза побелели, крепкие прямые плечи осели мешком, будто их кто обстругал, пальцы, в которых застрял мятый ржаной мякиш, тряслись, а кончики их, сами ногти, даже фиолетовостью покрылись.