Обедали в тяжелом молчании — каждый стыдился произнести первым фразу, все поглядывали на Косых, который уже успел оправиться и теперь довольно ловко орудовал за столом перебинтованными руками. Он первым решил, что молчание за обеденным столом ни к чему, поэтому заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Такое чувство, что фонтан на голову тебе вот-вот грохнет. У него, как посмотришь снизу, огонь грибом, целая шляпа… А тут еще газовый мешок начал собираться, я принюхался, смотрю, муравьиной кислотой в ноздри шибает. Того и гляди рванет, тем более сварщик я… того… никудышный. Дизелист я…

— А доплату за сварщика получать, так кудышный? — спросил Жименко.

— Так то ж… работа по мелочам. Справиться немудрено. Вон руки себе пожег…

— Руки что? — ехидно сощурился Жименко. — Бригаду ославил. Руки завтра заживут, а слава? Ничем не смоешь — ни керосином, ни бензином… Так и прилипнет ярлык.

— Будем надеяться, ненадолго, — вставил Кеда.

— А сырая нефть действительно муравьиной кислотой припахивает? — спросил Витька Юрьев. Он был добрым, очень добрым малым, этот вчерашний школяр Витька, и поэтому трогательным, наивным образом решил предотвратить тяжелый, но необходимый разговор, который все равно должен был состояться. Косых обрадовался неподдельному Витькиному участию, ответил, глядя прямо в глаза:

— Не нюхал? А нюхнешь, так чихать захочется. Будто муравей в ноздрю прыснул. И сразу голова кругом…

— Молчал бы, отец-наставник… Герой. — Тетя Оля села на свободный угол скамейки, передразнивающе подбоченилась. — Суп из утей. Я ему супу сготовила, а он у него в портках учутился… И-э, хлеб мужской толщины, — фыркнула она.

— Что-то новое? — сощурился Жименко.

— Да вон… Изобрел. — Повариха округлым жестом указала на Косых. Тот растерял цвет лица, на скулах даже сеточки сосудов проступили. Витька Юрьев увидел это и вновь трогательно-наивно вмешался в разговор, боясь одновременно, что его обрежет тот же Жименко или Кеда.

— А нефть, говорят, на черный кофе похожа, правда? И жидкая, как керосин, да? Не застывает, но на морозе становится вязкой?..

Витька пулеметил одним вздохом все, что знал о нефти, без запятых и без точек. Жименко даже есть перестал и с интересом, будто встретил доисторическое ископаемое в живом виде, разглядывал теперь Витьку Юрьева.

— Я читал, что нефть бывает меловая, юрская, девонская, карбонская, кембрийская. Кембрийская — самая древняя, имеет наивысшее октановое число и чистая, как авиационный бензин.

— Правильно, — сказал Сазаков, которому тоже был неприятен разговор насчет Косых, тем более с главковским начальством и с майором он уже объяснился (сказал, что произошел нервный срыв, шок своего рода, и те согласились). — На Лене, в Маркове, — кембрийская платформа. Нефть светлая, как спирт, заправляют ею моторки и гоняют по реке.

— Прямо-таки научно-популярная лекция, — усмехнулся Жименко, — только школьной доски, исчерканной химическими формулами, не хватает. Говорили о Косых, а стали говорить о нефти. Давайте еще о небе поговорим, о квасе, о тетерках, о бульдозерах.

— Товарищ Сазаков, — выпалил Витька Юрьев, едва Жименко перевел дыхание. — Из привезенных бульдозеров один простаивает. А я в школе специальность тракториста приобрел… Посадите меня поработать на бульдозере!

Сазаков недоуменно повернул к нему лицо, моргнул пуговками, а Жименко неторопливо облизал деревянную ложку и, перегнувшись через стол, легонько щелкнул Витьку по темени.