Когда колонны сравнялись, послышались возгласы:

— Откуда? Русские?..

— С Донбасса…

— Из Таганрога…

— С Киева…

— А вы откуда?

— С Харькова… Есть из Курска…

— Ну как тут?

— А вот поживете, узнаете…

Люди в колонне, которая им попалась навстречу, были обряжены в какую-то тусклую темно-синюю дерюгу, на ногах у них были деревянные колодки, которые звонко, назойливо клацали о брусчатку мостовой.

Колонны проходили совсем близко друг от друга — улица была довольно узкой, и вновь прибывшие могли хорошо разглядеть тех, других, которые уже жили в этом городе. Лица их были серыми, изможденными, и во всем их облике сквозила тоска, понурость, безысходность.

— Давно вы здесь? — выкрикнул кто-то из вновь прибывших.

— Уж два месяца… — И это было сказано так, как будто — «два года».

Колонны разошлись, и клацанье за спиной постепенно затихло.

У «стариков» был уже свой лагерь, а для вновь прибывших лагеря еще не успели сделать — слишком много стало прибывать рабов из разных стран.

На окраине города, неподалеку от леса, уже три года пустовало здание, нечто вроде захудалого клуба, с большим залом. На втором этаже тоже было довольно большое помещение для игр. Называлось оно «Спорт-Паласт», потому что находилось неподалеку от стадиона, мимо которого потом каждый день гоняли заключенных на работу, а на стадионе занимались воспитанники «гитлерюгенд».

Глава фирмы Эрнст Хейнкель, который приобрел русских рабов, распорядился снять это помещение в аренду и временно, пока не построят новый лагерь, разместить партию пригнанных из России. В зале, внизу, поставили впритык семьсот двухэтажных деревянных нар. На верхнем этаже разместили еще триста. Таким образом здесь сумели вместить около двух тысяч человек.

За несколько минут до подъема в помещение бесшумно входили вахманы с собаками. Собаки тоже как бы вступали в эту игру: вели себя смирно, не лаяли, не визжали. Все как бы занимали места в засаде перед охотой.

Ровно в четыре раздавалась команда дежурного коменданта, и тут начиналось…

Если дежурил Глист, то команда звучала по-немецки: «Ауфштейн! Лёс! Шнелль!..»; если Во́йна, команды следовали по-польски: «Вшистски вставать, не то бендже во́йна! Холера…»; Курт — прибалтийский немец — любил матерные выражения. Он был виртуозом по этой части.

Как только раздавались команды, вахманы спускали собак. Застоявшиеся овчарки прыгали на койки, хватали спящих, но не кусали — стягивали одеяла, скалили зубы, злобно рычали. У вахманов из рукавов выскальзывали змееподобные гуммы. Попадало всем: и тем, кто замешкался, и тем, кто просто оказывался поблизости.

Больше других свирепствовал Глист. Этот высокий, худой, подтачиваемый какой-то болезнью немец с усиками под Гитлера вел в «Спорт-Паласте» «свою» войну с русскими.

Война тоже был садистом, изощренным и отвратительным. Говорили, что он «подорвал» свое здоровье в Польше, где участвовал в массовых расстрелах. Подъемы он производил шумно: вахманы бегали между рядами, собаки неистовствовали. Сам Во́йна, выкатив безумные пустые глаза, размахивал гуммой над головой, раздавая удары направо и налево. Бил он в это время без особой злости, так, для «порядка». Если же ему кто-нибудь не нравился: стал не так, посмотрел не так, — тогда худо. Удары с остервенением сыпались на «провинившегося». В этих случаях Во́йна мог забить до смерти.