В моем восприятии пока не рассветет – все еще будет продолжаться сегодня, сколько бы часов ни минуло с полуночи. Итак, сегодня все еще был понедельник, девятое сентября. Натали выехала из квартиры в девять утра, но в календаре не было никаких пометок, указывающих на предстоящий отъезд. Это тем более казалось странным, так как в календаре, рассчитанном на месяц, она записывала ручкой или карандашом все свои планы о встречах и делах. Я внимательно разглядывал пометки на каждой строчке, сделанные, как я заключил, ее почерком:

3 сентября: парикмахерская, 15 час.

5 сентября: банк, 11 час.

7 сентября: д-р Гирш, 13.15.

8 сентября: позвонить маме.

Ночь восьмого сентября была как раз той самой, когда кто-то взломал двери пяти похоронных контор и похитил труп Энтони Гибсона. А сегодня было девятое сентября, и строчка напротив была не заполнена. Но далее стояло:

10 сентября: Сузанна, 14 час.

Месса, 12 – полночь.

Эти последние записи также казались странными. Или, чтобы выразиться точнее, казалось странным, что я нашел их в мусорном ведре. Если Натали предполагала выполнить все намеченные дела, то зачем выбросила календарь, напоминавший ей о них? Но, с другой стороны, если она не собиралась встречаться с Сузанной завтра в два часа или пойти в церковь в полночь, зачем она вписала эти два дела в календарь вообще? Я автоматически заключил, что Натали уезжает из города – иначе почему она оставила мебель (какую имела), распорядившись продать ее? Но если она заранее планировала отъезд, стала бы она назначать дела в городе на завтра? Или отъезд был внезапным решением? Или же она нашла меблированную квартиру в двух кварталах отсюда и перевезла туда личные вещи, оставив рухлядь? Я не знал.

Я положил коричневый бумажный мешок в пластмассовое ведро, подмел мусор, высыпавшийся на линолеум, выключил свет и тихо вышел из квартиры.

Глава 16

Дурски не обманул меня, в непосредственной близости от дома Натали было два гаража. В первом – дежурный впервые слышал про синий микроавтобус «Бьюик», принадлежащий Натали Флетчер. Я отправился ко второму гаражу.

В пустынные ночные часы некоторые районы приобретают облик пострадавших от войны. Район, где находилась улица Оберлин-Кресент, когда-то считался элитным, с высокой квартплатой, но это было слишком давно. Даже сейчас он еще не пришел в полный упадок, однако был близок к этому, со всеми признаками грядущего разрушения. Сама по себе Оберлин-Кресент являлась одним из нескольких оазисов посреди общей картины запустения – брошенных зданий, помещений бывших магазинов, захламленных участков, усеянных обломками снесенных домов, маленьких неухоженных городских парков со сломанными скамьями, исписанными стенами и тротуарами, гаражами, бензоколонкой и ночной закусочной. По забытым участкам шныряли крысы и бездомные собаки. В бесхозных домах, без электричества и воды, поселялись отверженные. Тротуары были замусорены винными бутылками и рваными газетами. Всего в четырех кварталах протекала река, а с шоссе Харбор-Хайвей доносились автомобильные гудки и грохот грузовиков. На крыльце одного из этих зданий сидели трое подростков и курили. Было около двух ночи.

Они сразу решили, что я – полицейский. Один подросток встал, шагнул мне навстречу, глубоко затянулся, вынул изо рта тоненькую сигарету и спросил:

– Знаешь, что это?

– Нет, – сказал я.