– Вот именно! – Валентин осушил полстакана ирландского виски одним глотком. – Меня мало интересует Лайонел, как тебе известно, но его идея убежища для попавших в беду детей прекрасна.

«Детей»?! Этот человек никогда не был ребенком. Его коварство старо как мир.

– Пожалуй, я тоже выпью. – Луиза повернулась налить себе виски. Она понимала, что было бы ошибкой показать брату, как она довольна подобным ходом беседы. И еще большей – постараться использовать это в своих целях. – У меня куропатка на вечер.

– Чудесно. – Вэл осушил стакан и прошелся по комнате. – Можешь освежить мой коктейль.

– Не было у тебя никакого коктейля, – засмеялась Луиза, чувствуя облегчение оттого, что первое препятствие преодолено.

– Ну, тогда кубики льда.

Она вновь наполнила его стакан, и Валентин с ногами улегся на огромный светлый диван. Он выглядел уже не таким усталым. Лицо разгладилось. Он вытянул ноги, согнул и разогнул пальцы, и Луиза почувствовала, что брат ожил. Неужели несколько ее насквозь лживых реплик произвели такой эффект? Настолько лживых, что он должен был это немедленно заметить, при его то остром уме…

Похоже, что так. Ах, почему она несколько месяцев назад не догадалась, как трудно брату выносить ее страх и неприязнь к Жаксу? Даже у одержимых бывают просветления, и в один из таких моментов Вэл, вероятно, понял, что она лишила его своей любви и поддержки, именно сейчас, когда он так в них нуждался. Если бы только она вовремя сделала поправку на его состояние. Если бы слушала с бо́льшим сочувствием. Если бы умела выждать. Но поскольку между ними никогда раньше не было притворства, ей это просто не пришло в голову. А пришло только сейчас, когда уже слишком поздно.

– Прости, Вэл, что? – Она слышала, как брат что то сказал, но слова пропустила мимо ушей.

– Я тебя перебил. Ты что то говорила о том, что случилось в Каустоне?

– А, да! Ни за что не догадаешься, кого…

И тут зазвонил телефон. А после звонка было уже невозможно продолжать разговор. Ни этот, ни любой другой. От ужасной новости про Энн Лоуренс не только слова застыли на губах у Луизы, ей показалось, что застыло сердце.

– Как вы, Лайонел?

– Что?

– Как вы себя чувствуете? Только по честному.

– Не знаю.

Хороший вопрос. Вопрос проницательного человека. А действительно, как он себя чувствует? Он знал, как должен  себя чувствовать. И возможно, чувствовал бы, не обойдись с ним бы Энн так жестоко. Ужасно волновался бы, молил Господа об исцелении, боялся бы, что сердце его разобьется, если он потеряет любимую супругу.

А он ведь любил ее. Все эти годы он был хорошим, верным мужем. Беда в том, что, как показала вчерашняя безобразная сцена, она его не любила. Так что вряд ли его можно упрекнуть в несколько смазанной реакции на ужасную новость.

– Мне надо было туда поехать, да?

– Дело в том, Лайонел, что она даже не узнает, приехали вы или нет.

– Это правда.

– Вот если придет в себя, ну, тогда…

– Да, тогда конечно.

– Разумеется. И если вы не сочтете это неуместным, я бы хотел сказать, что глубоко сочувствую вам.

– Я знаю, Жакс. Для меня очень важно, что ты здесь.

– По какой то неизвестной причине я никогда не нравился миссис Лоуренс.

– Она была… то есть она нервная.

– Но я не из обидчивых. Я только молюсь о том, чтобы Господь сейчас был на нашей стороне.

– Спасибо.

Час с небольшим тому назад, услышав от человека на другом конце провода, что  случилось, Лайонел застыл как громом пораженный с телефонной трубкой, приклеившейся к уху, и долго в тупом недоумении смотрел на поблекшие обои.