— Ну, деятель… — отец покачал головой и повернулся к Гришке. — Григорий, не в службу, а в дружбу, принеси из катера аптечку. И заодно прихвати баул со жратвой.

— В один момент! — весело откликнулся Гришка и исчез.

— Вы и еду с собой взяли? — удивилась Фантик.

— Разумеется, — ответил дядя Сережа. — Мы ведь не исключали, что нам придется остаться на острове до утра. И знали, что ваших съестных припасов хватит только на вас самих.

Отец опять посмотрел на рану в боку нашего пленника и покачал головой. Мне было заметно, что он в легкой растерянности — очень редкий для него случай. С одной стороны, Ванька нарушил его категорический запрет и заменил наконечники стрел на «боевые», и к тому же стрелял в человека, а отец взвивался под потолок, когда мы даже в шутку в кого-то целились. Когда в раннем дошкольном детстве мы выскакивали на родителей или знакомых с пластмассовыми ружьями и автоматами и кричали «пиф-паф!» или; «Стой, стреляю!», отец тут же конфисковывал у нас оружие. Как он говорил: «Чтобы у вас в мозгах даже мысли не откладывалось, что можно, целиться в человека». Я как-то спросил его: «Но ведь бывают случаи, когда приходится обороняться, да? И милиция, бывает, стреляет в преступников, и, вообще, хорошим людям иногда приходится стрелять в других не только в кино, но и в жизни, разве нет?» Отец тогда ответил, стараясь подбирать слова как можно точнее и аккуратней: «Видишь ли, в жизни действительно случается всякое. Мой отец, твой дед, был на фронте, где ему, конечно, приходилось стрелять и убивать. Я как-то спросил его об этом, и он ответил мне, что это запретная тема, он никогда и никому не будет об этом рассказывать. Что просто это было очень страшно… Да и в мирной жизни бывают ситуации… Например, когда освободить заложников можно только перебив террористов… Но при этом нормальный человек всегда знает, что оружие — это последнее средство решения проблемы, и выбор в пользу оружия делает только в самом крайнем случае, всегда помня, что стрелять-то придется по живым людям, ему подобным, какими бы плохими они ни были. Скажу честно, что и мне приходилось стрелять, когда раза два я наталкивался на оголтелых браконьеров из тех „отморозков“, которые лучше убьют лесника, чем сдадутся, чтобы отвечать по закону. В обоих случаях я метил или в руку, или в ногу, но держал в уме, что, ее та положение станет критическим и мне придется убивать, чтобы спасти свою жизнь, — и по закону я буду прав — никто меня не осудит. В обоих случаях Бог — миловал, как говорится, не пришлось отнимать чужую жизнь. Поэтому я не отрицаю, что в жизни может случиться все, что угодно. Я лишь против того, чтобы человек с детства привыкал, что в людей можно целиться и стрелять, пусть даже в шутку или в игре, чтобы где-то в глубине сознания для него это становилось нормой. Это не норма — вот это вы и должны усвоить. И помнить об этом, если вам когда-нибудь придется стрелять, защищая себя или Родину. Будем надеяться, такого никогда не случится».

Вот такое длинное и серьезное объяснение закатил нам отец. И теперь, сами понимаете, он должен был решить, что делать. Да, Ванька провинился, нарушив его запреты. Но с другой стороны, если бы Ванька их не нарушил и не выстрелил в этого типа, который явно был с мощным задвигом и что угодно мог выкинуть, то еще неизвестно, как дело бы для нас обернулось, поэтому Ваньку никак нельзя было осуждать.

Чтобы разрядить обстановку, я подбросил в огонь еще несколько полешков. Они затрещали, пламя заплясало ярче и веселее, и все как-то расслабились, и дышать стало легче.

А тут и Гришка вернулся с пластиковым чемоданчиком походной аптечки и с баулом со съестным. Отец промыл рану нашего пленника перекисью водорода, и, когда он снял запекшуюся кровь, рана и впрямь оказалась достаточно пустяковым разрезом.