– Да, и оказалось, что вы почти во всём были правы. Он нашёл письма в библиотеке и, когда прочитал про ожоги, решил, что именно он – настоящий ребёнок. Он слышал, как я спорил с матерью в кабинете, подумал, что она будет уже не в духе, и лучше немного подождать, но не удержался. Не мог ждать… Когда я поднялся на второй этаж, он зашёл в кабинет, сказал, что нужно поговорить. Она ответила, что тоже очень хотела поговорить с ним насчёт письма из школы. Он… Руперт не дал ей ничего сказать, выложил, что всё знает. Что она поменяла детей…

– А она? Она не объяснила ему ничего, да?

– Нет, она вообще не хотела с ним про это говорить. Отвечала холодно, свысока. Сказала, что он всё напутал, он не её ребёнок. Что ничего у него не отнимала, и он не заслуживает даже того, что она ему дала. Руперт сказал: «Просто облила меня презрением и ушла». Он хотел её догнать, но у него начались судороги. Он остался в кабинете подождать, когда приступ пройдёт… А потом он увидел её в окно. Она переоделась, чтобы идти на реку, и шла такая уверенная, спокойная, довольная жизнью. «Отняла у меня всё и даже не поморщилась». Он не мог допустить, чтобы так всё и оставалось, чтобы она радовалась, когда он страдал. – Дэвид посмотрел в сторону мраморного мостика, туда, где шесть лет назад Руперт догнал свою приёмную мать. – Он ненавидел её в тот момент. Ненавидел так сильно, что не мог… Не мог позволить ей жить. Он сказал, она была недостойна жить после того, что сделала со своим сыном. Руперт схватил нож с её стола и вышел через восточное крыло. Вот и всё. Нож он побоялся бросать в саду, хотел сначала отмыть и протереть, чтобы точно не осталось отпечатков. С собой у него был только платок с монограммой, им пользоваться было нельзя. Поэтому он принёс нож в свою спальню. Сначала ему надо было снять одежду, потому что на ней были брызги крови, и спрятать. Он сунул нож в тайник, куда ещё в детстве прятал ценные вещи, но там оказалась щель, и когда он заталкивал нож поглубже, тот вывалился в дымоход. А из камина в библиотеке не выпал. Руперт решил, что это не важно: всё равно там его никто не найдёт.

– Зачем он тогда послал тех людей?

– Нож не давал ему покоя. А ещё я недавно вспомнил, что пару раз говорил про то, что большинство спален маленькие и неудобные и надо сделать комнаты с собственными ванными и гардеробными. Может быть, он испугался, что я начну что-нибудь перестраивать и нож найдут.

Айрис кусала губу:

– И больше ничего?

– Кое-что он сказал, но это личное.

– Он винит во всём вас?

– Меня, вас, инспектора Годдарда, свою мать, мою мать.

Айрис смотрела на тёмную гладь пруда. Хотя ветра не было, несколько крупных жёлтых листьев медленно, незаметно для глаза плыли вдоль берега. Движение было невозможно заметить, но стоило отвести на какое-то время глаза, а потом снова посмотреть, то видно было, что листья переместились. Что заставляло их плыть? Неощутимое движение воздуха? Течение, сокрытое в тёмной глубине?

– Письмо, – произнесла Айрис. – Почему оно было в кармане? Это же было его единственное доказательство.

– Непонятно. Годдард тоже про это спрашивал.

– И что Руперт говорит?

– Ничего. Но Годдард считает, что эти детали не имеют большого значения. Руперт всё равно закончит свою жизнь в тюрьме. Или на виселице.

* * *

Сначала он думал, что зря согласился на встречу со своим драгоценным братцем, но в итоге был этому даже рад. Потому что в нём снова проснулась та самая ненависть. Раскалённая, жгучая, такая сильная, что он перестал чувствовать что-либо ещё. Наконец-то перестал… Он понимал, что «обезболивающий» эффект будет недолгим, но хотя бы сейчас он был избавлен от того, что мучило его все эти дни: от страха, тревоги и стыда, от обиды, от злости на самого себя.