Прощайте и простите. Мне пора.

Док замолчал и посмотрел на меня. Тетрадь лежала перед ним в луче фонарика. Обычная общая тетрадь в черном клеенчатом переплете. История смерти. В доме стояла тяжела звенящая тишина.

– Вот, наверное, эта кладовка, – Док показал на небольшую дверь в стене комнаты

– Только не надо открывать! – взмолился я. Меня охватил липкий ужас, от которого слабеют ноги и трясутся руки.

– Надо, – сказал Док, – она не зря это писала, а мы не зря это нашли.

Он подошел к фанерной, оклеенной обоями двери. Гномики на обоях больше на танцевали с медвежатами – они вырывались, в ужасе крича, из медвежьих объятий, а медведи пытались их задушить… Как я сразу этого не понял? Мне было страшно. Мне никогда в жизни не было так страшно, но я подошел к Доку и встал рядом. Мне казалось, что иначе нельзя. Иначе это будет предательством погибшей здесь девочки, которая была нашей ровесницей.

Док рывком распахнул дверь и в ужасе сдавленно вскрикнул. На вбитом в стену крюке висела… нет, нам просто показалось. Никакой девочки. На ботиночном шнурке, привязанном к крюку, была повешена крыса. Перевязанная грязным белым бантом.

– Как он их ненавидел… – сказал Док тихо.

– Кого?

– Детей. Он ненавидел этих детей. Он учил их рисовать, а сам ненавидел и убивал – одного за другим.

– Но ведь его поймали и он покончил с собой?

– Не знаю. Мне кажется, что каким-то образом он все еще здесь.

В коридоре послышался быстрый топот и в комнату влетели Петька и Мозолевский. Их лица были перепачканы в пыли, но все равно бледны как смерть.

– Там, там… – Доллар никак не мог отдышаться, – там действительно лестница наверх, а наверху мансарда, а там…

– Что «там»? – Док тряхнул Доллара за плечо, – говори!

Петька только сопел и вращал выпученными глазами.

– Там наверху, в мансарде, стоят посередине два мольберта, а на них две картины, – голос Мозолевского был неожиданно тихим и тусклым, как будто он не бежал по коридору, а лежал неделю с температурой сорок.

– На одной картине Петька, а на другой… На другой – я, – Мозоль смотрел куда-то в угол рассеянным взглядом. Казалось, он ничего вокруг себя не видел.

– Там мы на картинах, прикиньте! – у Петьки неожиданно прорезался голос, – только как будто взрослые уже!

– Взрослые… и мертвые… – на Мозолевского было страшно смотреть.

– Да, представляете? Я там на картине валяюсь в крови возле здоровенного мотоцикла, а Мозоль вообще непонятно где – пальмы какие-то и кактусы вокруг! И дырка у него во лбу! Может это кто-то пошутил, а? – закончил Доллар неожиданно жалобным голосом.

Мы с Доком смотрели друг на друга и молчали. Вдруг лицо Дока дернулось как от боли и стало совсем несчастным.

– Что случилось?

– Дерьмометр зашкалило. Линять отсюда надо срочно.

– Поздно, – тихо сказал Мозолевский, – слышите?

Мы услышали. Тоскливым криком застонала злосчастная лестница на второй этаж. В каком-то тошнотворном оцепенении мы стояли и слушали, как приближаются шаги по коридору. Почему-то не было сил пошевелиться, как будто все мышцы превратились в желе. Мы просто стояли и смотрели на дверь, ожидая, когда она откроется. В гулкой тишине дома зазвенел обыкновенный школьный звонок.

Открылась дверь класса.

– Здравствуйте дети!

Это же учитель пришел! У нас сейчас урок рисования.