– В смысле?

– Начинаешь терять гибкость. Подвижность. О, конечно, остается множество способов продолжать лелеять иллюзии молодости. В том‑то и дело. Иллюзии, сынок, понимаешь? И твоя мечта, какой бы страстной она ни была, превращается в воспоминание. Приходит усталость. А усталость делает человека уязвимым.

Если честно, я почти и не слушал, чего он там болтает. Просто радовался, что он вновь стал похож на моего прежнего отца. Я имею в виду ту счастливую смесь напыщенной рассудительности, жалости к себе и здравого смысла, которую я с таким удовольствием опять разглядел в его словах. Оставалась, однако ж, проблема, что делать с нашей своевольной лодкой. Я бы назвал яхту хулиганистой, но ведь ей девяносто лет в обед. Такое впечатление, что на ее борту промышляют некие силы, мощь и опасность которых даже сравнивать нельзя с хулиганством. Яхта одержима нечистой силой, не иначе.

В эту секунду я невольно обратил внимание на зеркало. То самое, небольшое зеркало в латунной оправе, в котором я заметил отражение Сполдинга при своем первом и ужасающем посещении яхты. Оно висело на прежнем месте.

– Отец, ты должен прямо сейчас подняться на палубу. Надо попытаться развернуть судно, взять его под контроль. Или ты шкипер, или нет. Я считаю, что да.

– Бог свидетель, так оно и есть, – сказал отец и даже пристукнул кулаком по столешнице.

Челюсть его выпятилась, он прямо взглянул мне в глаза. Похоже, он настроен серьезно. Может, мне удалось вновь разжечь в его душе пламя гордости? В конце концов, речь шла о давней отцовской мечте, которая вдруг деградировала до уровня кошмара. А может, он вспомнил, что лодку благословил монсеньор Делоне. Как бы то ни было, обретя некое подобие нахальства и надежды на благоприятный исход, мы полезли наверх.

Туман сгустился еще больше, и опять‑таки мне показалось, что скорость «Темного эха» возросла. Я крутил штурвал, но яхта упорно не желала сворачивать со своего курса. Мы подняли паруса, пытаясь заручиться поддержкой ветра, раз уж именно на это и рассчитаны яхты. Поддержки, впрочем, никакой не было, потому как ветер отсутствовал. Паруса угрюмо провисли в тумане, напоминая погребальный саван. Мы бросили за борт плавучий якорь, желая хотя бы замедлить движение, погасить импульс. Якорная цепь натянулась, кабестан зазвенел от напряжения, но шхуна как ни в чем не бывало рвалась вперед, рассекая зеркальную океанскую гладь.

– Можно подумать, мы ее только раззадорили, – заметил я.

– Это мы его  раззадорили, – возразил отец, склонившись над нактоузом. – Если не свернем с курса, то дней через пять‑шесть достигнем ирландского берега. И там пойдем ко дну. Или же налетим на мель. А может, разобьемся о скалы графства Клер.

У меня перед глазами уже стояла картинка, где на переднем плане кипящий прибой мотал доски, измочаленные об исполинские и ко всему безразличные мохерские утесы. И нам предуготовлена такая участь?

Мы стояли друг напротив друга. Туман пощипывал кожу, в легких накапливалась соль, крутом царила тишина, если не считать журчания воды за кормой семидесятитонного судна, на борту которого мы очутились в положении заложников. Или пленников. Несмотря на то что отец упомянул‑таки Сполдинга, я не разделял его мнения, будто, дескать, привидение делит с нами этот вояж. Скорее я бы сказал, что во всем мире из людей остались лишь мы двое. Чувство полнейшей оторванности и беспомощности выводило из себя.

– Ладно, Мартин, пойду‑ка я вниз. Я тут ничего поделать не могу.

– Можно подумать, там есть что делать.