Однако нельзя забывать, что здесь я по делам. Фонарик помог сориентироваться. При этом я успел заметить новые доски, которыми плотники мастерски залатали дыры в палубе. Древесина еще не прошла протравку, не говоря о покрытии лаком, однако даже узенький луч «Маглайта» давал понять, что работа выполнена на совесть и без малейших огрехов. Я провел пальцами по дереву, но швов нащупать не смог. Требования, заявленные моим отцом, были поразительно высокими, и тем не менее их удалось соблюсти. Я оглядел гладкий настил в поисках тамбура сходного люка. Вот он: темный прямоугольный зев, уводящий куда‑то под палубу. Вокруг меня скрипел и заходился дрожью брезент. Я улыбнулся. Уже сейчас слегка пьянила мысль, что отцовские денежки никто не разбазарил цинично, а, напротив, потратил с большим толком.

Ступеньки сходного трапа оказались хитрыми. За воем бури я не слышал скрипа, однако по пружинистому чувству под ногами мог сказать, что их еще не меняли. Я спускался по дряхлой и погибшей древесине, а посему действовать надо было осмотрительно. Мало того, чем глубже я забирался в темное нутро судна, тем отчетливее проявлялся иррациональный инстинкт страха и даже зарождающейся паники. Яхта отзывалась грохотом на ярившийся шторм, а запах плесени усиливался и приобретал новые, сложные нюансы по мере моего продвижения по короткому нисходящему пролету лестницы к кубрику и камбузу. Спуск занял больше времени, чем следовало бы. Чересчур много ступенек, пришло мне в голову. Чересчур глубоко.

На конце трапа царила тьма. И непростая смесь запахов, причем настолько сильная, что я опасался включать фонарик из боязни перед тем, что мог увидеть. В нос била первобытная вонь, как от мокрой звериной шкуры, отчего моя мошонка съежилась в тугой комок, а волосы на загривке встали дыбом. Впрочем, рев бури и чечеточная дробь атакуемого брезента несколько улеглись. Здесь было гораздо тише, но до того страшно, что я с трудом контролировал поведение мочевого пузыря.

– Расслабься, старина, – прозвучал чей‑то голос.

Я мигом включил фонарик. Пусто. Я находился в капитанской каюте. Смотреть здесь не на что, кроме разоренного, протекающего интерьера старой, ремонтируемой посудины. Хотя… На двери справа, что вела в каюту поменьше, поблескивало небольшое зеркало в латунной рамке. Я нахмурился и посветил туда фонариком в подрагивающей руке. И, вскинув взгляд, увидел, что было в том зеркальном отражении.

Прежде всего в глаза бросились роскошная красная кожа и пурпурная обивка пышных сидений с золотыми кисточками; затем завиток табачного дыма и гамаши с пуговками поверх лакированного мужского ботинка, который отдернулся в тень со стремительностью кобры. И тут я разглядел женское лицо – макияж и бледность «джазового века»; иссиня‑черные, геометрически уложенные волосы; алые губы – и гримасу до того дикого и неподдельного ужаса, который сочился из глаз и распахнутого рта, что я подскочил на месте, хотя эта картинка еще не успела полностью проявиться в моем сознании. И я бежал. Рвался вверх по осыпающимся ступеням сдирал с пальцев ногти, силясь нащупать, распахнуть прореху в жестком, неподъемном брезенте, а когда это удалось, то лихорадочно полез наружу. А за моей спиной, невзирая на вой и рев опустошающего ветра, звучал хохот – мужской и отрывистый.

Я лежал на причале, переводя дух и сбираясь с силами. Наконец поднялся на ноги и побрел к офису Хадли в поисках спасения. Но желтые полоски света между планками жалюзи исчезли. Вообще возникало впечатление, что на верфи Фрэнка Хадли потухли все огни.

Сидя за рулем «сааба», я видел, как мои пальцы сочатся кровью из‑под сорванных ногтей. После первоначального, отупляющего потрясения от испытанного и увиденного пришло покалывание, а затем и резкая, чуть ли не звенящая боль. Мне, мокрому и дрожащему, все же достало сообразительности включить печку.