В каждой чайной, возле каждой печи огнедержца, на всех углах и улицах обсуждали одно: прошение Амат Кяан об аудиенции у хая. Просьбу выступить с обвинением Дома Вилсинов. Ота слушал и обаятельно улыбался, хотя в душе ему было не до улыбок. «Амат хочет рассказать, как торговый дом избегал уплаты налогов», — говорили одни. «Нет, — спорили другие, — это все из-за скорбного торга. Андат вступил в сговор с соперничающим Домом и нарочно подстроил так, чтобы очернить Вилсина, а Амат затеяла разбирательство, потому что ей за это платят». Третьи утверждали, будто ребенок девушки с островов был на самом деле от Вилсина, а может, от самого хая Сарайкетского. Или другого хая, который решил избавиться от отпрыска, чтобы не делать из него поэта-полуниппуанца.

В общем, шума было не больше и не меньше обычного — такие скандалы тысячами будоражили кровь Сарайкета. Ота, впрочем, держал свою версию при себе, даже когда встречал знакомых. Скоро все выяснится само.

На западе садилось солнце, проваливаясь в низкие холмы и тростниковые поля. Ота отправился по широким улицам в сторону дворцов, где, миновав сады, очутился у дома поэта. Стоял дом в стороне от величественных чертогов хая и утхайема и оттого казался уединенным, скромным и каким-то настоящим. Ота оставил позади голые деревья и прошел по мосту над прудом, где плескались карпы-кои. Здесь вода никогда не замерзала.

Не успел Ота подойти к дверям, как Маати открыл их. Из дома пахнуло теплом, запахом дыма и пряного вина. Маати приветствовал его как ученик — уважаемого наставника, а Ота рассмеялся и развел его руки в стороны. Только когда Маати не улыбнулся в ответ, он понял, что поза была искренней. Ота принял позу извинения, но Маати молча покачал головой и пригласил его внутрь.

Беспорядка в доме прибавилось: книги, бумаги, пара стоптанных башмаков, недоеденный завтрак лежали и стояли как попало. В очаге догорал огонь; Маати опустился в одно из кресел перед ним. Ота занял второе.

— Ты вчера оставался с ней на ночь? — спросил Маати.

— Не на всю, — произнес Ота, наклоняясь вперед. — Под утро снял койку у пристани. Не хотелось там ночевать. Ты слышал, что Амат Кяан…

— Да. По-моему, Хешаю-кво сообщили даже раньше хая.

— И как он это воспринял?

— Отправился в веселый квартал. Вряд ли мы скоро его увидим.

— Думаешь, он у Амат Кяан?

— Сомневаюсь. Судя по виду, он намерен не решать проблемы, а в них участвовать.

— А он знает? То есть ты говорил ему, с чем она собирается выступить?

Маати издал полусмешок-полустон.

— Говорил. Только он не поверил. Или поверил, но не хочет признаваться. Он сказал, что справедливость этого не стоит.

— Не могу с ним согласиться, — произнес Ота. И добавил: — Хотя, может, справедливости вообще нет.

Настало долгое молчание. У огня Ота заметил большую чашу вина. Большую, а вина на донышке.

— А как ты воспринял эту новость?

Маати пожал плечами. Выглядел он нехорошо, нездорово. Лицо посерело, под глазами виднелись мешки — то ли от недосыпа, то ли от пересыпания. Приглядевшись, Ота заметил, что голова у Маати чуть-чуть подрагивает в такт сердцебиению. Он был пьян.

— Что случилось, Маати?

— Ты должен был прийти сюда, — ответил молодой поэт. — Не надо спать на пристани или в доме утех.