(Любовь)

Друг — врач, любимый — враг.

Посвящение Февраля.

Крыло Вашего отлета (большое косое облако в вечер того дня).

Пишу Вам в легкой веселой лихорадке, казалось бы — предотъездной, но — предсмертной (я не боюсь больших слов, потому что у меня большие чувства: вернее: не слова у меня большие, а — чувства). Пастернак, я не приеду. У меня болен муж, и на визу нужно две недели. Если бы он был здоров, он бы м. б. сумел что-нибудь устроить, а так я без рук. На визу нужно две недели: разрешение из Берлина, свидетельство о тяжелой болезни родственника (где его, где — ее — взять??) — здешняя волокита. У меня здесь (как везде) ни друзей, ни связей. Я уже неделю назад узнала от Л. М. Эренбург о Вашем отъезде: собирается… Но сборы — это месяцы! Кроме того, у меня не было Вашего письменного разрешения, я не знала, нужно Вам или нет, я просто опустила руки и ждала. Теперь знаю, но поздно. Пишу Вам вне лукавства и расчета и вне трусости (объясню). С получения Ваших Тем и Варьяций, нет раньше, с известия о Вашем приезде я сразу сказала: Я его увижу . С той лиловой книжечки я это превратила в явь, т. е. принялась за большую книгу прозы (Земные приметы, вроде дневника) т. е. переписку, рассчитав ее окончание на половину апреля. Работала, не разгибая спины, все дни. — Гору сдвинуть! — Какая связь? Ясно. Так вскинуться я не вправе (перед жизненной собой). У меня (окружающих) очень трудная жизнь, с моим отъездом — весь чортов быт на них. Но я фраза не окончена. Мне встречу с Вами нужно было заработать (перед собой). Это я и делала. Теперь поздно: книга будет, а Вы — нет. Вы мне нужны, а книга нет.

Еще последнее слово: не из лукавства (больше будете помнить, если не приеду, не больше — ложь! Этот романтизм я переросла, как и Вы) не из расчета (слишком буду помнить, если увижу! — Больше чем сейчас — нельзя!) и не из трусости (разочаровать, разочароваться).

Всё равно, это чудовищно — Ваш отъезд, с берлинского ли дебаркадера, с моей ли богемской горы, с которой 18-го целый день (ибо не знаю часа отъезда) буду провожать Вас — пока души хватит.

Не приеду потому что поздно, потому что я беспомощна, потому что Слоним , например, достанет разрешение в час, потому что это моя судьба — потеря.

А теперь о Веймаре. Пастернак, не шутите. Я буду жить этим все два года напролет. И если за эти годы умру, это (Вы!) будет моей предпоследней  мыслью. Вы не шутите только. Я себя знаю, я 16-ти лет два года подряд, день в день, час в час любила Герцога Рейхштадтского — Наполеона II — любила сквозь всё и всех, слепая жила: Пастернак, я себя знаю.

Вы — мой дом, в Вас я буду думать домой каждую секунду, я себя знаю. Сейчас весна. (У меня много записано в тетрадку о Вас эти дни. Когда-нибудь пришлю.) Сейчас у меня мысли путаются: как перед смертью: ВСЁ нужно сказать.

Предстоит огромная бессонница Весны  и Лета, я себя знаю, каждое дерево, которое я облюбую глазами, будет — Вы. Теперь мгновенная самооборона: как с этим жить? Все эти бесконечные вечера, костры, рассветы — здесь русские всё время жгут костры — я себя знаю, я заранее в ужасе. Тогда, летом, я это остановила, перерубила отъездом в другую страну, всё то осталось на каменном отвесе берлинского балкона и в записных книжках. Но сейчас я никуда не уеду, никуда не уйду. Всё это (Вы) уже во мне. Пастернак, я доехала.

Теперь резко: что именно? В чем дело? Я честна и ясна: СЛОВА — клянусь! — для этого не знаю. (Перепробую все!) Насколько не знаю — увидите из февральских стихов. Знаю только, что встреча с Вами была бы для меня некоторым освобождением от Вас же, выдохом, — Вам ясно? Законным.