Джерард, одни габариты которого – огромная голова, ноги, широкие плечи и грудь, внушительный рост – излучали изрядную мужественность, понравился ей сразу. К тому же, у него была шикарная темная шевелюра и очень волосатые запястья, пахло от него сигаретами и обивкой автомобильного салона, запахи эти благодаря отцу и дяде у нее тоже отождествляются с мужчинами и мужским началом. А еще Джерард немного косил. С такой внешностью он мог бы быть ковбоем, но этот образ он сам для себя считал неподходящим и носил только костюмы с галстуками, даже никогда не позволял себе снять пиджак, словно не замечая перепадов температуры воздуха в кабинете.

Сев в день их первой встречи напротив него, Джоди обратила внимание на лежащие на подлокотнике кресла блокнот и ручку, которыми, тем не менее, Джерард пользовался очень редко, на то, что он никогда не торопится, давая ей достаточно времени для ответа на каждый вопрос; ей показалось, что выглядит он уставшим, даже измотанным многочисленными тяжелыми спорами с клиентами. Но его лицо, как правило, полное сожаления, как бы говорило о том, что Джерард горюет вместе с ними, в том числе и с ней, что он тебе сочувствует, будет к тебе внимателен и что он человек надежный.

– Расскажи о своем первом сознательном воспоминании, – начал он, и Джоди поведала о том, что первым пришло в голову.

– Дело было в больнице, мне вырезали гланды, хотя это мне потом мама рассказала. Но я помню, как стояла в этой детской кроватке, крутила головой, смотрела на других малышей и как мне стало не по себе, когда кто-то из них заплакал.

Он ждал, так что Джоди продолжила.

– Я не понимала, почему тот малыш плачет. Мне захотелось это выяснить.

Джерард все молчал, так что она, наконец, добавила.

– Наверное, я рано поняла, что психотерапия – это мое призвание.

Это его рассмешило. Джоди порадовалась, что у ее терапевта есть чувство юмора.

Джерард спрашивал, что еще она помнит из детства, Джоди рассказала еще около пяти-шести эпизодов, а он все не унимался. Адлеровский подход к ранним воспоминаниям, естественно, был ей знаком, и Джоди понимала, что терапевту все равно, насколько точно она пересказывает события, да и вообще было ли все это на самом деле. Эта школа психологии считает, что в воспоминаниях человека важно то, как он о них рассказывает; их ценность в том, что в рассказе отражается его жизненная позиция. Для терапевта это непаханое поле, но к самой себе Джоди этот фильтр никогда не применяла. Она вообще не из сентиментальных, не хранит ничего на память, у нее нет даже альбома с фотографиями, и она редко думает о прошлом. Теперь же, к ее удивлению, каждое воспоминание вздымает сильные чувства. То, что осталось от давно ушедших времен, оказалось не старьем, как она предполагала, не допотопными останками, а чем-то живым, свежим и бурным.

Джоди вспомнила праздничное клетчатое платье с бархатной окантовкой, как мама подкручивала ей волосы щипцами, как у нее прилип язык к ледяным перилам, как она упала с дерева и вывихнула запястье, как они с бабушкой пекли печенье, как папа читал ей сказки, как старший брат толкнул ее на качели, как она играла в дочки-матери, классики, ладошки с другими детьми, как дала подружке поносить любимый браслет, а та его потеряла, и как она сожалела о своей щедрости. Из школьных времен Джоди вспомнилась красивая девочка Дарлен, которой она старалась подражать, и девочка Пенни, которая неправильно ответила на вопрос «сколько человек в трио». Пенни сказала, что двое. И каждое событие сопровождалось оценкой, выводом: Джоди была рада тому, что она, девочка, поняла, что в хвастовстве и безрассудстве смысла нет, что мужчины относятся к ней хорошо, что играть весело, что при необходимости можно проявить эгоизм, что она может перенимать у других то, что ей нравится (например, хорошую осанку Дарлен), что она умнее Пенни и что у нее есть потенциал.