Когда обсуждение закончено, Стефани собирает папки.

– Надеюсь, не надо говорить о том, что все происходящее в этом кабинете – строго конфиденциально.

Тодд ждет ответа, но не получает его.

Когда Стефани уходит, закрыв за собой дверь, он встает и начинает ходить по комнате, сжав кулаки, стараясь сдерживать желание, преодолевать которое уже практически невозможно, но воля его крушится через минуту, и Тодд начинает бешено чесаться. Такое ощущение, что в трусах вообще проходит провод без изоляции. И даже испытывая такую дикую боль, Тодд стыдится – что не в состоянии сдержаться, что не может не трогать промежность, как грязный старикан с лобковыми вшами. Что даже еще не самое страшное. Хуже всего – вкрапления страха в этом неистовстве. Что, если это никогда не пройдет? А если станет еще хуже и будет распространяться по всему телу, и он не сможет ни думать, ни есть, ни спать, а будет только чесаться и чесаться? Что, если придется пойти к врачу? Да и что он сделает, свяжет руки, прикует к кровати или введет в состояние искусственной комы?

Тодда также пугает мысль, что ничего этого не было бы, если бы не более серьезное заболевание, например, СПИД, который у него наверняка есть. Надо смотреть правде в глаза, и он уже понимает, что ВИЧ – единственное возможное объяснение язве во рту. Когда иммунная система перестает работать, это все равно, что в трубах кончается вода – они больше не промываются, и в темных влажных уголках начинает разрастаться всякая гадость – например, грибок. В биологии грибы выделены в отдельное царство, у них своя законная территория гниения, там, в темноте, растут всякого рода дрожжи, плесень и споры, как в страшной сказке. Давным давно в Царстве Грибов жило пятнышко по имени Молочница, и поселилось оно во рту у…

Тодд достает из ящика стола противогрибковый препарат, вытряхивает одну пластинку, засовывает в рот и прижимает к щеке, хотя и понимает, что это, в лучшем случае, временная мера и что она не излечит болезнь, изначально позволившую Мисс Молочнице поселиться у него во рту, не вдохнет дух борьбы в его слизистую оболочку, не запустит насосы его иммунитета, не прекратит этот дьявольский зуд. Это наказание за то, как он обошелся с Джоди? Если бы он был истинным католиком и следовал путем веры, Тодд мог бы пойти и исповедаться, попросить у Бога прощения. Да, он сделал бы это, потому что он искренне раскаивается, но как тогда ему жить дальше? Что он в состоянии изменить, чтобы исправить ошибку? Наташу он сейчас оставить не может, она же беременная, а содержать два дома ему не по карману. Он старается жить как можно лучше, правильно; да, он совершал ошибки, но нельзя сказать, что Тодд – плохой человек, бессовестный, что не старается изо всех сил. Черт, да он щедрый. Просто не такой богатый, каким все его считают. И хороший, он не держит зла, не убивает насекомых, тратит деньги на водосберегающие унитазы даже несмотря на то, что какая-нибудь крупная промышленность за день тратит больше воды, чем его унитаз сбережет за всю жизнь.

Тодд сбавляет обороты, потом неуверенно останавливается, сплетает пальцы рук, задерживает дыхание, ждет, терпит. Его обманывает уверенность в том, что если почесать, то зуд пройдет. Разве не так должно быть? Но это не обычная чесотка, и лишь с помощью воздержания от нее можно избавиться и перейти на берег здравого смысла и успокоения. Вот. Видишь. Она утихает, остается только слабая дрожь, угасающая вибрация струнного инструмента, колыхание листка, мурлыканье котенка. Но тут снова вступает в игру обман, вероломная мысль о том, что это просто легкий зуд, и надо почесать, и желание это становится всеохватывающим. Тодд уже стоит на коленях, склонив голову, слезы падают на плитку пола, он молит Господа дать ему сил вытерпеть это.