Глядя на нее – худющая, с прямыми волосами и впалыми щеками, – он воображает себе голодного ребенка. Вытянутое тело, плоская грудь, выступающие тазовые кости, впалый живот. Ступни как дощечки, но узкие. Брови она не выщипывает. Тодд провел тут уже довольно много времени, но они обменялись лишь несколькими словами. Она похожа на женщин со Средиземного моря, но акцента нет. Голос монотонный, слова сливаются, словно у нее нет сил говорить четче. Она на него никогда не смотрит.

– Как тебя зовут? – спрашивает он, когда она подходит, чтобы принять у него заказ. Тодд давно хотел задать этот вопрос и ждал подходящего момента, пытаясь разгадать ее равнодушие. Но теперь-то он не чужой человек, а регулярный посетитель; она к нему привыкла. Что касается женщин, он мыслит вполне здраво.

– Илона, – она бросает короткий взгляд на его лицо, может быть, впервые за все это время.

Тодд хочет сказать, что она ошеломительна. Судя по ее виду, сама она об этом не знает. На него наваливается груз потерянного времени, настойчивое стремление, природы которого он не понимает, но которое все равно руководит им. Чего ему хотелось бы, так это завести ее в мужской туалет и закрыться там. Что он может сделать – это спросить, когда заканчивается ее рабочий день, сводить ее в хороший ресторан, потратить приличную сумму, произвести впечатление. Все женщины любят деньги. Любая тебе отдастся, если на нее достаточно много потратить. Что бы там ни говорили в учебниках, именно деньги приводят женщину в настроение.

Илона переносит вес тела на правую ногу, бедро подается вперед. Она смотрит куда-то вдаль.

– Шот и пинту пива, – просит Тодд. Он ей ничего другого никогда и не говорил. Она отходит.

– Илона, – зовет он.

Она разворачивается и возвращается.

Тодд вспотел. По груди расползся покалывающий жар, лоб покрылся испариной.

– Когда мне было десять лет, – начинает он, – отец на моих глазах сломал матери руку. Завел за спину, она хрустнула. Левая. «Чтобы ты могла и дальше работать», – сказал он ей. И смотрел при этом мне прямо в глаза. Никогда не забуду его лица в этот момент. Он как будто что-то показывал мне, проводил демонстрацию. Учил.

Говоря это, Тодд смотрит на нее, вытирает лоб рукавом.

– Я поклялся, что никогда не стану таким, как он. Я всегда уважал тех женщин, с которыми общался. Не хочу сказать, что я святой, но я сильно их любил. Когда я достаточно повзрослел, я увел мать оттуда. И заботился о ней до самой смерти.

Тодд сам себя ненавидит за эту речь. Это не более чем малодушная попытка выбить сочувствие, бесстыдный трюк. Он рассказывал это женщинам уже не раз. Это не совсем неправда – на уровне эмоций все верно. Илона сделала полшага в его сторону, и в ее глазах загорелся свет даже раньше, чем Тодд закончил. Но сложно понять, сочувствие это или презрение. Хотя она ему еще ничего не подавала, а значит, он трезвый, наверняка это говорит в его пользу. Ведь Тодд не упился настолько, что вся душа наизнанку, он не какой-то жалкий пустозвон, вещающий о своих былых невзгодах. Он не только трезв, но и по статусу находится чуточку выше, чем остальные, кого она может встретить в этом дешевом баре. И Тодд рассчитывает на то, что трезвость сыграет в его пользу – как и ботинки из телячьей кожи, стильная стрижка, «Ролекс Милгаусс», поблескивающие на левом запястье.

– Не знаю, почему решил вам об этом рассказать, – говорит он.

Официантка снова отворачивается, Тодд снова ее подзывает.