|
– Да. Я снял галстук и ботинки; антракт окончился: ночь шла своим чередом. Фуонг, прикорнув на краю постели, зажгла лампу. «Мое дитя, сестра моя» с кожей янтарного цвета. Sa douce langue natale note 9. – Фуонг, – окликнул я ее. Она разминала шарик опиума. – Il est mort note 10, Фуонг. Держа иглу, она поглядела на меня нахмурившись, как ребенок, который хочет понять, что ему сказали. – Tu dis? note 11 – Pyle est mort. Assassine note 12. Она положила иглу, откинулась назад на корточках и поглядела на меня. Не было ни слез, ни сцен, она просто задумалась, – это были глубокие и очень личные мысли человека, которому придется изменить всю свою жизнь. – Тебе, пожалуй, сегодня лучше остаться здесь, – сказал я. Она кивнула и, взяв иглу, снова стала подогревать мастику. В эту ночь я проснулся от короткого глубокого сна, который дает опиум, – спишь десять минут, а кажется, будто отдыхал всю ночь, – и заметил, что рука моя лежит там, где она всегда лежала ночью: на ее бедре. Она спала, и я едва различал ее дыхание. Снова, после долгих месяцев, я не был один. Но вдруг я вспомнил полицию, Виго в зеленом козырьке, тихие пустынные коридоры миссии, мягкую, гладкую кожу у себя под рукой и рассердился: неужели один только я жалею о Пайле? 2 В то утро, когда Пайл впервые появился возле «Континенталя», я был по горло сыт своими американскими коллегами: рослыми, шумными, хоть и пожилыми, но так и не ставшими взрослыми, вечно отпускавшими злобные шуточки по адресу французов, которые, что там ни говори, все таки проливали кровь в этой войне. Время от времени, когда следы какой нибудь стычки были аккуратно подчищены, а жертвы ее убраны с поля боя, корреспонденты садились в самолет и через четыре часа приземлялись в Ханое, где главнокомандующий произносил им речь, после чего, переночевав в Доме прессы, который, по их словам, мог похвастаться лучшим барменом во всем Индокитае, они вылетали на «место сражения», осматривали его с высоты трех тысяч футов (куда не достигали пули даже тяжелых пулеметов), а потом с шумом, но в полной безопасности, возвращались, как со школьного пикника, назад, в отель «Континенталь» в Сайгоне. Пайл же был тихий и с виду такой скромный; в тот первый день нашего знакомства мне порою приходилось пододвигаться поближе, чтобы его расслышать. И он был очень, очень серьезный. Его зачастую передергивало от шума, который производила американская пресса на террасе над нами, – на верхней террасе, по общему мнению, были куда менее опасны ручные гранаты. Но он никого не осуждал. – Вы читали Йорка Гардинга? – спросил он меня. – Нет. Насколько помнится, нет. А что он написал? Он посмотрел на кафе молочную напротив и сказал мечтательно: – Там, кажется, можно выпить настоящей содовой воды. Меня поразило, какая острая тоска по родине заставила его подумать именно об этом, несмотря на всю непривычность обстановки. Но ведь я и сам, когда впервые шел по улице Катина, прежде всего обратил внимание на витрину с духами Герлена и утешал себя мыслью, что до Европы в конце концов всего тридцать часов пути. Пайл с неохотой отвел глаза от молочной. – Йорк написал книгу под названием «Наступление красного Китая». Значительное произведение. – Не читал. А вы с ним знакомы лично? Он с важностью кивнул и погрузился в молчание. Но сам же нарушил его, чтобы смягчить впечатление от своих слов. – Я знал его не очень близко, – сказал он. – Встречался всего раза два. |
