— Пентакоста! — полушепотом произнесла Ранегунда. — Что ты мелешь? Он ведь, возможно, слышит тебя!

— Тогда пусть будет мне благодарен, — отозвалась невестка, внезапно ожесточаясь. — Пусть знает, что ему надо бы подготовиться к смерти. Да и ты могла бы уже послать за священником. Хотя бы… за моим муженьком.

Пентакоста попыталась расхохотаться, но губы ее против воли сложись в яростную гримасу.

— Я запрещаю тебе вести подобные разговоры! — сдавленно воскликнула Ранегунда, свободной рукой оттесняя Пентакосту от двери. — Нельзя кликать смерть к человеку.

— Если она избавит его от страданий, что в том дурного? — возразила невестка. — Видно, ты плохо знаешь меня, Ранегунда. Я вовсе не желаю несчастному зла. Просто мне кажется, что он мучится понапрасну и что вечное упокоение было бы для него лучшим выходом. — Она попыталась высвободить плечо из цепкой хватки золовки, но не смогла. — Позволь мне уйти.

— Только когда мы выйдем из этого коридора, — ответила Ранегунда, вталкивая Пентакосту в прядильню.

Это обширное помещение занимало почти весь нижний этаж выходящей к Балтике башни. Освещалось оно двумя окнами без каких-либо рам или створок: одно — узкое — смотрело на море, другое — широкое — выходило во внутренний двор. На зиму эти окна закрывали пергаментом, защищавшим работниц от дождей, но не от холодов.

— Я не желаю, чтобы ты вообще отиралась возле той комнаты. Ты понимаешь меня? — Она резко встряхнула невестку. — Отвечай, понимаешь?

— Понимаю, — с принужденной улыбкой ответила та.

Опустив руку, Ранегунда кивнула.

— В таком случае предупреждаю еще раз: держись от него подальше, не то наживешь неприятности. Я не намерена долее терпеть твои колкости и пустопорожнюю болтовню.

— Стало быть, ты приглядела его для себя? — Пентакоста с наигранным удивлением всплеснула руками. — Так вот в чем дело! Я, глупенькая, могла бы и догадаться! Ведь это твой единственный шанс залучить в свои сети мужчину. Ты, бедненькая, до сих пор у нас ходишь без мужа, и это, конечно, терзает тебя. Мой супруг мог бы сказать, что на то воля Христа, о чем свидетельствуют и твои оспины, и больное колено. Однако тебе почему-то неймется, и ты бросаешься на все, что попало, а признательность страждущего — это, конечно же, лучше, чем ничего. Должно быть, тяжело сознавать, что ты все равно утратишь его, но муки окупает надежда, что тебя не отвергнут. Ведь человек хворый или калека — единственное, на что ты можешь рассчитывать. Здоровый мужчина если и посмотрит в твою сторону, то лишь из жалости — разве не так?

— Если даже и так, — сказала Ранегунда, решительно не желая вступать в перепалку, — то уважай хотя бы мое звание и уймись. Держись подальше от этого чужеземца. Тебе что за дело, умрет он или не умрет? — Она указала на вскрытую кипу немытой шерсти. — Займись-ка лучше работой, а о раненом позволь позаботиться мне.

— Об умирающем, — поправила Пентакоста.

— Пока что он жив.

— А сколько это продлится? День? Два? Неделю? Говорят, он не ест и валяется, как колода, без чувств.